Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Теперь же, после рождения «орленка», Наполеон весьма приободрился. Он почувствовал себя гораздо увереннее, осознал вдруг, что вечность — не в мертвых монументах, не в бронзовых колоннах на Вандомской площади,[351] а в живых детях. Он понял, что самая длинная и крепкая цепь состоит из отдельных звеньев — одно скреплено с другим… Древний народ Израиля хорошо это понимал. Многодетность евреи ценили выше, чем «царствие Небесное», придуманное позднее христианскими аскетами. Поэтому-то они, эти упрямые евреи, дошли до нашего времени сквозь столетия преследований, сквозь огонь и воду. Такой же отзвук бессмертия он ощущал сейчас в шуме своей беспокойной крови и в первых писклявых криках своего «орленка». Теперь уже, если с ним самим случится беда на поле боя, никакой Бурбон не займет трон. Его наследник дремлет в своей колыбельке…
Однако и большие военные парады, ворота из цветов и орудийные салюты в честь новорожденного наследника престола удовлетворили «парижский народ» лишь на время. Вечная галерка вскоре опять загудела. Она требовала новых эффектов и новых декорацией в качестве компенсации за своих детей и близких родственников, которых она теряла на полях многочисленных сражений… Отношение европейских монархов к вознесшемуся корсиканцу тоже не слишком уж улучшилось из-за его женитьбы на дочери австрийского императора и рождению наследника престола Французской империи. Даже в самой Австрии все еще смотрели на свою Марию-Луизу как на некую сказочную принцессу, которая сидит, бедняжка, в плену во дворце у этого «бандита». Во дворце, который, в свою очередь, этот бандит отобрал у обезглавленной Марии-Антуанетты. Австрийский дипломат Меттерних рос, как черная тень, когда солнце начинает опускаться к горизонту… Не было ли это заходящее солнце династии Бонапартов? Длинные руки-тени Меттерниха уже достигали России. Он связался через голову Наполеона с окружением Александра I.
В своем беспокойстве Наполеон переезжал из одного императорского дворца в другой. Из Фонтенбло — в Компьен, и назад, в Тюильри. Он прятал на короткое время в объятиях юной Марии-Луизы свою усталую, уже начавшую лысеть голову. Но ему было достаточно посмотреть в ее кукольные глаза, чтобы смутиться и, нахмурив брови, выйти из ее апартаментов. Ему было не о чем с ней говорить. Податливая и мягкая, как тесто, она принимала очертания любой формы, в которую ее помещали… Императрица, со своей стороны, тоже была довольна — тем, что этикета ради выполнила свой долг и ей еще долго не надо будет разговаривать со своим полноватым мужем, который так ей чужд и так отличается ото всех, кого она знала, живя в венском замке своего отца…
И снова Наполеон стремился на войну. Он находил душевное равновесие, только сидя в сером полевом рединготе[352] в седле своего белого вышколенного коня. Беспокойство — лучшее средство против беспокойства. Это математический закон: минус на минус всегда дает плюс.
Одной из самых болезненных точек в Восточной Европе было Великое Герцогство Польша.[353] Политика, проводившаяся там Наполеоном, постоянно раздражала русского медведя и прусского юнкера. Со времени подписания Тильзитского мира Пруссия была растоптана, а Россия находилась под угрозой. Скрытая ненависть струилась из России через Пруссию и доходила до Австрии, до кабинета Меттерниха. Это настораживало Наполеона, однако вместо того, чтобы холодно все обдумать, он кипел от ярости: Россия обязана была признать свое поражение, как и Пруссия… Это в конце концов довело Наполеона до опаснейшей авантюры. В начале лета 1812 года он надел себе на голову меховую шапку польского улана и форсировал Неман во главе своих лучших полков. Официально это объяснялось тем, что он вступился за Польшу, за ее обиды, за ее прежние восточные земли, все еще находившиеся под русским сапогом. А вместе с ним в глубь России двинулась армия, какой ни сама Россия, ни государства Европы никогда не видали. Разве что, может быть, во времена великого переселения народов или монгольского нашествия. Это была армия из пятисот тысяч солдат, с сотнями мортир и пушек. Она легко прорвала слабые заслоны на западной границе России.
Глава двадцать шестая
Олькеники[354]
1
Именно слабость российских границ, систематические отступления русских армий и яростная ненависть городского, местечкового и сельского населения стали первым неприятным сюрпризом для французской армии. Все это выглядело как разбег атлета, намеревающегося одним ударом плеча высадить ворота, — а они оказались не заперты… Вместо жесткого сопротивления, которое необходимо было преодолеть, атлет со всей силы ворвался в пустоту. Он растянулся во весь рост в жидкой грязи и неуклюже ворочается там, перепачканный с головы до ног и смущенный. Как-то это совсем уж не героично.
Уже вскоре после форсирования Немана и занятия Вильны все планы Наполеона зашатались. Расчеты, сделанные им в парижском кабинете, не соответствовали российской реальности. Во всей Центральной Европе с ее множеством чудесных городов и шедевров старинного искусства к французским войскам все относились с почтением — от феодальных царьков до самого бедного крестьянина. Здесь же, на Святой Руси, были лишь бесконечные капустные поля и маленькие, разбросанные тут и там хатенки. Их вытаптывали и сжигали, когда это требовалось. Так называемые большие города были здесь по большей части тоже построены из бревен, даже церкви и, не рядом будь упомянуты, еврейские синагоги. Когда это было удобно отступавшей русской армии, их поджигали без капли жалости, точно так же, как и глухие деревни. Самый быстрый эскадрон, прискакав, всегда обнаруживал лишь дымящиеся головешки; самые тяжелые пушки застревали в непролазной грязи на дорогах, которые, в сущности, не были дорогами.
Выработанные навыки ведения войны, которые так помогали под Аустерлицем, Фридландом,[355] Эсслингом и Ваграмом, здесь Наполеон использовать не мог. Охват одного фланга противника в сочетании с инсценировкой тяжелого боя на другом его фланге с тем, чтобы облегчить мощный прорыв ослабленного центра, — эта и ей подобные хитрости здесь не годились. Они вообще ничего не стоили. Потому что тут не было ни правого, ни левого фланга и уж, конечно, никакого центра. Все двигалось, как жидкая масса, утекало и ускользало из рук. Если его, Бонапарта, можно было назвать французским Ганнибалом, ворвавшимся в эту большую славянскую страну, то командующий русской армией Барклай-де-Толли[356] был реинкарнацией Фабия Кунктатора,[357] который заманивал того же самого Ганнибала все глубже и глубже в глубь Италии, уничтожая его армию понемногу. Разница состояла только в том, что он, современный французский полководец, не переходил никаких Альп. Он даже противника еще ни разу не разгромил, как Ганнибал разгромил римскую армию
