Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед
– Нет, отчего же, я верю. По-моему, это красиво.
– Но нельзя же верить во что-то просто потому, что это красиво.
– Но я именно так и верю.
– И в молитвы верите? Что можно стать на колени перед статуей и произнести несколько слов – не обязательно даже вслух, а просто в уме – и этим изменить погоду? Или что одни святые более влиятельны, чем другие, и нужно правильно выбрать святого для каждого дела?
– Да, конечно. Помните, в прошлом семестре я брал с собою Алоизиуса и оставил неизвестно где? Я все утро молился как сумасшедший святому Антонию Падуанскому, и сразу же после обеда я сталкиваюсь в Кентерберийских воротах с мистером Николсом, и у него в руках Алоизиус, и он говорит, что, оказывается, я забыл его у него в пролетке.
– Ну хорошо, – сказал я, – если вы способны верить во все это и не стремитесь быть добродетельным, в чем же тогда трудность быть католиком?
– Раз вы не понимаете, то, значит, и не поймете.
– Нет, но все-таки?
– Ах, Чарльз, не будьте таким нудным. Я хочу прочитать про женщину из Гулля, которая употребляла инструмент.
– Вы сами начали разговор. Я только успел заинтересоваться.
– Больше не обмолвлюсь ни словом. При рассмотрении дела было принято в соображение тридцать восемь аналогичных случаев, и приговор – шесть месяцев. Вот это да!
Но он обмолвился еще раз – дней через десять, когда мы лежали на крыше, принимали солнечные ванны и смотрели в телескоп на аграрную выставку, устроенную внизу под нами, в парке. Это была скромная двухдневная выставка для жителей соседних приходов, давно утратившая значение как центр серьезной конкуренции и сохранившаяся лишь в качестве ярмарки и местного праздника. Был выгорожен флагами широкий круг и по краю разбиты палатки разных размеров; здесь же установили судейскую трибуну и сколотили несколько загонов для скота; под самым большим навесом был устроен буфет, и там собирались местные фермеры. Подготовительные работы шли целую неделю. «Придется нам спрятаться, – сказал Себастьян, когда подошел назначенный день. – Завтра приедет мой брат. Он здесь самый главный». И мы залегли на крыше за балюстрадой.
Брайдсхед приехал с утренним поездом и позавтракал с полковником-управляющим. Мы вышли к нему поздороваться. Описание Антони Бланша оказалось удивительно точным: у него действительно было лицо Флайтов, высеченное скульптором-ацтеком. Теперь, в телескоп, нам видно было, как он неловко ходит среди арендаторов, останавливается, здоровается с членами жюри на трибуне, перегнувшись через загородку, разглядывает скот в загоне.
– Странная личность мой брат, – сказал Себастьян.
– Кажется вполне нормальным человеком.
– Да, но это только кажется. В сущности, он самый безумный из нас всех, просто по нему незаметно. А внутри он весь перекручен. Вы знаете, что он хотел стать священником?
– Откуда мне знать?
– Я думаю, у него это и теперь не прошло. Он чуть не стал иезуитом, когда только вышел из Стонихерста. Для мамы это был страшный удар. Отговаривать его она, понятно, не могла, но это был ей просто нож острый. Что сказали бы люди – старший сын, и вдруг. Другое дело, если бы это был я. А бедному отцу каково? Он и без того настрадался от церкви. Ужасные это были дни – монахи и монсеньоры рыскали по комнатам, точно мыши, а Брайдсхед сидел хмурый и твердил про Божью волю. Понимаете, он тяжелее всех нас переживал переезд отца за границу, по правде сказать, гораздо тяжелее, чем мама. В конце концов его уговорили поступить в Оксфорд и за три года все хорошенько обдумать. И теперь он в нерешительности. То говорит, что поступит в гвардию, то хочет в палату общин, то собирается жениться. Сам не знает, что ему нужно. Я, вероятно, был бы таким же, если бы учился в Стонихерсте. Я и должен был учиться там, только папа к этому времени уже уехал за границу, и первое его требование было, чтобы меня послали в Итон.
– А ваш отец отказался от религии?
– Ну, это в общем-то само собой получилось. Он ведь принял католичество, только когда женился на маме. А когда уехал, то оставил его, как и всех нас. Вам надо с ним познакомиться. Он очень приятный человек.
Никогда до этого Себастьян не говорил серьезно о своем отце.
Я сказал:
– Вы, наверное, все тяжело пережили уход отца?
– Кроме Корделии. Она была совсем маленькая. Меня это потрясло совершенно. Мама попыталась нам, троим старшим, что-то объяснить, чтобы мы не возненавидели папу. Не возненавидел только я один. Мне кажется, ей это неприятно. Я был его любимцем. Я должен был бы теперь гостить у него, если бы не эта проклятая нога. Я только один к нему и езжу. Почему бы и вам не поехать со мною? Он бы вам понравился.
Внизу человек с рупором объявил результаты очередного соревнования; голос его слабо доносился до нас.
– Так что, как видите, у нас семья религиозно не однородная. Брайдсхед и Корделия – оба истые католики; он несчастен, она весела, как птица; мы с Джулией полуязычники; я счастлив, Джулия, по-моему, нет; мама считается в обществе святой, папа отлучен от церкви, были ли он или она когда-либо счастливы, бог знает. И вообще, как ни посмотри, к счастью все это имеет весьма отдаленное касательство, а мне только его и нужно. К сожалению, католики мне не особенно нравятся.
– По-моему, такие же люди, как все.
– Мой дорогой Чарльз, вот именно, что нет, совсем не такие, как все, особенно в этой стране, где их так мало. И дело не в том, что они составляют особую группу – в сущности говоря, их по меньшей мере четыре группы, занятые почти исключительно тем, чтобы порочить одна другую, – но у них совершенно особое отношение к жизни, и они придают значение совсем не тому, чему остальные. Они стараются по мере сил скрывать это, но секрет то и дело выходит наружу. Конечно, им ничего другого и не остается. Но полуязычникам вроде меня и Джулии приходится нелегко.
В этом месте наш необычно серьезный разговор был прерван громким детским голосом, раздавшимся где-то поблизости, за трубами:
– Себастьян! Себастья-ан!
– Боже милосердный! – пробормотал Себастьян, хватаясь за одеяло. – Кажется, это моя сестра Корделия. Скорее прикройтесь.
– Где вы?
Из-за труб появилась толстая румяная девочка лет десяти или одиннадцати; она имела те же фамильные черты, но в иной, менее выигрышной комбинации – откровенная дурнушка со вздернутым носом и двумя тугими старомодными косами за спиной.
– Уходи, Корделия. Мы не одеты.
– Отчего? У вас вполне приличный вид. Я так и догадалась, что вы здесь. А ты не знал, что я приехала, да? Я приехала вместе с Брайди и зашла проведать Фрэнсиса Ксавье. – Мне: – Это моя свинья. Потом мы завтракали с полковником Фендером, а потом было открытие выставки. Фрэнсис Ксавье был особо упомянут. А первую премию получил этот противный Рэндел со своей беспородной хрюшкой. Голубчик Себастьян, я так рада тебя видеть! Как твоя бедная нога?
– Поздоровайся сначала с мистером Райдером.
– Ой, простите. Здравствуйте, мистер Райдер. – В ее улыбке было все семейное обаяние. – Они там внизу все напились, вот я и ушла. Послушай, а кто это разрисовал «контору»? Я зашла за складным табуретом и увидела.
– Осторожней выражайся. Работа мистера Райдера.
– Но по-моему, это прелестно! Неужели правда вы? Вот здорово. Послушайте, ну почему бы вам обоим не одеться и не спуститься вниз? Никого нет.
– Брайди непременно приведет членов жюри.
– Да нет же. Я слышала, он не собирается. Он сегодня ужасно не в духе. Не хотел, чтобы я ужинала вместе с вами, мы едва договорились. Ну, пошли. Когда примете пристойный вид, я буду в детской.
В тот вечер за столом собралась небольшая и сумрачная компания. Одна Корделия веселилась от души, радуясь вкусной еде, разрешению позже лечь спать, обществу братьев. Брайдсхед был тремя годами старше нас с Себастьяном, но казался человеком другого поколения. В его наружности были все те же семейные черты, и его улыбка в тех редких случаях, когда она появлялась, была так же обаятельна, как и у остальных; голос его был их голосом, но речь отличалась такой серьезностью и церемонностью, что, будь это мой кузен Джаспер, производила бы впечатление напыщенной и фальшивой, у него же, очевидно, была естественной и ненарочитой.
– Сожалею, что только теперь могу уделить вам внимание как нашему гостю, – сказал он мне. – За вами здесь хороший уход? Надеюсь, Себастьян заботится о вине. Уилкокс, если дать ему волю, довольно прижимист.
– Он обошелся с нами очень щедро.
– Рад это слышать. Вы любите вино?
– Очень.
– А я, к сожалению, нет. Оно так сближает людей. В колледже Магдалины я неоднократно пытался напиться, но ни разу не испытал от этого удовольствия. А пиво и виски привлекают меня и того менее. Вследствие этого такие дни, как был сегодняшний, для меня мучительны.
– Я люблю вино, – сказала Корделия.
– Согласно последнему отзыву святых сестер, моя сестра Корделия не только наихудшая из теперешних учениц школы, но также наихудшая из всех учениц на памяти старейшей из монахинь.
