Оливия Уэдсли - Жажда любви

Рассуждать там, где надо чувствовать, свойственно душам, не обладающим широким пониманием.

Жюльен отправился к себе в контору, после того как высадил Шарля и Сару у подъезда ее дома.

Он отпер дверь собственным ключом, и его клерк не имел времени поговорить с ним частным образом; поэтому он прямо прошел к своему отцу, где сидел Анатоль Колен.

Он сразу почувствовал, что в маленькой комнате, обитой темными панелями, была враждебная атмосфера.

Жюльен снял шляпу и свои шоферские перчатки для катанья в автомобиле.

Толстый Анатоль Колен громко спросил его:

— Хорошо провели время?

Он всегда говорил с легким презрительным оттенком, что считал необходимой принадлежностью своей властной натуры.

— Очень хорошо, благодарю, — ответил Жюльен.

Он прошел в свою маленькую туалетную комнату, достал из стенного шкафчика ящик с сигарами и предложил сначала Колену, а потом своему отцу.

Оба отказались. Жюльен выбрал для себя сигару, закурил и ждал, чтобы они заговорили.

Колен, бросив на него быстрый взгляд, выпятил свои толстые губы и, с трудом поднявшись в своем кожаном кресле, проговорил:

— Я пришел относительно дела Вервье. Вы не можете изменить даты?

— Дело не в этом, — быстро возразил Жюльен, — а только… — он сделал жест руками, — я не могу принять этого предписания.

Колен насмешливо засмеялся.

— Вернее, вы не хотите, а?

— Я не могу.

— Вам, значит, все равно, если мы проиграем дело, если де Волль побьет нас?

— Есть много других, кроме меня, — спокойно заметил Жюльен.

— Короче говоря, вы не хотите помочь нам?

— Боюсь, что не могу.

На мгновение он подумал о том, что неделю тому назад Сара просила его поехать в этот день с нею на скачки, и он обещал ей это.

Колен взял в конце концов сигару. Он переложил ее из одного угла рта в другой некрасивым движением языка, и его толстое лицо сделалось еще более грубым от этого.

— Мы знаем, что это означает, — сказал он, презрительно усмехаясь. — Вы, конечно, отправитесь?..

— Прекратите! — остановил его жестом Жюльен…

Колен на мгновение умолк, а затем разразился:

— Как будто это неизвестно всем и каждому! Но, мой дорогой юноша, мы все были молоды когда-то, мы все понимаем, только все должно быть в свое время, а вы, по-видимому, это забываете. Это ошибка, за которую вам, может быть, придется расплачиваться всю свою жизнь. Идите, конечно, своей дорогой, но, ради Бога, не преступайте нормальных границ. Не губите своей карьеры из-за любви, как бы ни была мила эта леди. Этого не должно быть, не должно быть, мой дорогой юноша! Только безумцы поэты так поступают.

Он хрипло захохотал. Веселое настроение вернулось к нему под влиянием его собственной мудрости.

— Вы уже потеряли пару лет теперь за эти несколько месяцев. Вы не провели больше ни одного дела после дела Луваля весной. Ведь вы знаете, Жюльен, что ни один человек, даже если он находится на самой вершине, не может удержаться, если он будет отказываться от работы, и ослабеет. Нет, дружок, вы можете мне поверить: ни один человек, кто бы он ни был и какова бы ни была его репутация, не может считать себя незаменимым. Подумайте о моих словах. Если нет незаменимого мужчины, то уж конечно нет незаменимой женщины…

Он замолчал и стоя оглядывал Жюльена с высоты своего огромного роста, держа сигару в своих крепких зубах и засунув один большой палец в карманчик жилета. Но так как Жюльен не отвечал, то он сделал последнюю попытку.

— Итак, вы все-таки не хотите, голубчик? Ни за что?..

— Нет, — решительно ответил Жюльен.

Он проводил Колена, после того как тот дружески простился с его отцом, и затем снова вернулся в маленькую темную комнату.

— Мне надо только проглядеть пару бумаг, и тогда мы можем поехать домой. Автомобиль со мной, — сказал он отцу.

Старик кивнул головой.

— Когда тебе будет угодно.

Через десять минут они уже спустились с лестницы.

— Мне кажется, надвигается гроза, — заметил Жюльен с легкой улыбкой, садясь на место шофера.

— Я уверен, что это не заставит тебя нарушить условленное свидание на этот вечер, — возразил отец, не будучи в состоянии сдержать свою досаду.

Лицо Жюльена омрачилось.

— Я никуда не собираюсь сегодня вечером, — коротко ответил он.

— То дело, которое ты так внезапно бросил сегодня, было решено не в пользу твоего клиента, — едко заметил отец.

— Я прочел резолюцию в вечерней газете, — ответил Жюльен.

— Думаю, можно спросить, была ли у тебя такая настоятельная необходимость внезапно уйти и бросить несчастных людей, дело которых ты взялся провести.

Жюльен ничего не ответил и только крепче сжал руль автомобиля.

Он предвидел предстоящую борьбу и не надеялся избежать ее, но он не испытывал никакого враждебного чувства к своему отцу, а только холодную решимость сохранить свою внутреннюю святыню, свою любовь, от всякого посягательства на нее, хотя даже теперь он еще не мог формулировать причины своего преклонения перед Сарой, искреннего и глубоко серьезного. Сара была его первой любовью; ни одна женщина, кроме нее, не привлекала его даже отдаленным образом, и по необъяснимой причине Сара всецело овладела им.

Весь его идеализм и сильнейшая страсть, в которой, однако, было меньше чувственности, нежели увлечения, были отданы им Саре. До сих пор у него не было времени так отдаваться чувству любви и не было случая для этого. Его сердце пробудилось для позднего цветения, и, как это часто бывает в таких случаях, оно должно было принести один-единственный, но чудный цветок. Если бы он провел свою юность как большинство обыкновенных молодых людей, то, разумеется, никогда бы не мог, в более зрелые годы, положить к ногам одной женщины такое беззаветное чувство. Но в том именно, что он мог это сделать, заключалась большая опасность для него самого.

Он признавал истину всего того, что говорил ему Колен, находил до некоторой степени справедливым гнев, который чувствовал его отец, но тем не менее он знал, что если бы его отец выразил свое разочарование резкими словами, то их совместной жизни пришел бы конец.

Он сам не мог объяснить себе своего безумного желания непременно быть вблизи Сары и смотреть на нее, не мог объяснить, почему ее присутствие приносит ему душевный мир; он только знал, что не может отказаться от этого. Такое страстное, неудержимое желание явилось у него в самый разгар его успеха, и, понимая, что это вредит ему, он все же не мог ему противиться.

Он никогда не мог слышать упоминания имени Сары или прочесть ее имя без того, чтобы сердце его не забилось сильнее. Все содействовало тому, что его любовь приняла характер опасного обожания. Тот день, когда он сделал дальнейший шаг вперед в этом направлении, ознаменовался тем, что после неистового возбуждения и обнаружения собственных чувств Жюльен испытал полную инертность духа. Ему хотелось сидеть одному и вспоминать; он горячо жаждал мира и между тем знал, что его ожидает борьба. Но он никогда не уклонялся от признания неприятных фактов, считая это бесполезным. Ведь они не делаются приятнее потому, то их игнорируют в течение некоторого времени; потому в этот вечер, когда он привез своего отца, он сам отправился навстречу объяснению с отцом и той ссоре, которую он считал неизбежной.

Он нашел отца в его кабинете. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, и, наконец, Жюльен заговорил:

— Должны ли мы поссориться? Ведь это не принесет никакой пользы никому из нас.

Доминик Гиз коротко засмеялся, но смех его был невеселым.

— Ты не допускаешь, что человек имеет право предупредить об опасности того, кто, может быть не зная этого, идет по краю пропасти?

Подождав ответа сына, но не получив его, старик разразился целой речью, выражавшей взгляды его времени. Его голос вначале имел металлический оттенок, но вскоре он потерял над ним власть и в своем волнении беспомощно вертел в пальцах черную ленту своего монокля.

Жюльен слушал его, смотря в окно на хмурое небо, которое прорезала на западе оранжевая полоса с багровым оттенком. Голос отца трогал его, но слова — нисколько. Он даже не испытывал никакой досады, хотя некоторые фразы могли его задеть, так как в них заключалась насмешка. Все, что говорил отец, было неуместно.

Наконец, голос отца, выражавший уже только гнев и боязнь лишиться благосостояния под старость, осекся. Жюльен повернулся к нему и посмотрел на него в упор.

— Вы этого не понимаете, — произнес он ровным голосом. — И я знаю, что вы не в состоянии понять. Может быть, даже я сам плохо понимаю это чувство, но я знаю, что это случилось, и теперь я уже не могу совладать с собой. Я бы не мог даже сказать вам с уверенностью, счастлив я или несчастлив. Я знаю только, что я не могу остановиться. Вы упомянули имя графини Дезанж и только с вами я буду говорить о ней. То, что вы сказали, — правда. Она замужем, и я люблю ее и нисколько не стыжусь этого, несмотря на все ваши обвинения. Но то, что вы мне внушаете, для меня немыслимо, и моя душа должна будет впервые устыдиться. Я не считаю это вопросом нравственной ценности; если бы это было так, то я должен был бы держаться своих собственных взглядов, которые вы осуждаете со своей точки зрения, иначе вы не стали бы говорить об этом так, как вы говорили. Но я знаю, что тут вы выражаете лишь догмат своей веры и в ваших глазах это не может считаться оскорбительным. Однако если бы какой-нибудь другой человек сделал мне подобный намек, то он жестоко поплатился бы за это. Вы можете насмехаться, но вы знаете, что я говорю правду. По вашим собственным словам, мужчина, любящий женщину, занимающую положение графини Дезанж и которая не состоит его любовницей, просто дурак. Я же думаю, что мужчина, любящий женщину, брак которой представляет такую жалкую трагедию, и пользующийся этим, чтобы сделать из нее свою любовницу, просто скот… Добавлю только следующее: я намерен жить так, как хочу. Я сам сделал карьеру, и, мне кажется, я имею право поступать, как мне хочется. Я чрезвычайно жалею о сегодняшнем деле и считаю своим долгом уплатить протори и убытки моим клиентам, которые должны были бы выиграть и проиграли дело только по моей вине. Но больше такая ошибка не повторится. Я намерен реорганизовать свою работу и браться за дела только по своему выбору. Мне кажется, человек должен иметь время, чтобы жить, так же как и работать.