Ёсида Кэнко-Хоси - Записки от скуки
Юноша любит великолепие, проматывает богатство, потом облачается в отшельничьи одеяния из мха; в приливе душевной отваги он задирист с людьми, стыдлив и завистлив, его привязанности день ото дня меняются. Отдаваясь весь без остатка любви, переполненный чувствами, он совершает решительные поступки и, желая видеть примером для себя тех кто губит плоть свою, коей предопределено столетие, расстается с жизнью. Он совершенно не заботится о долгой жизни. Всей душой он отдается своим влечениям, и это для многих поколений становится темой разговоров.
Совершать ошибки — это особенность молодого возраста. Пожилой человек усмиряет желания, для него все просто, и он становится равнодушным, и ничем его не растрогать. Когда сердце само по себе успокоится, деяний идущих во вред себе, не совершишь. Спасая плоть, ты ни о чем не горюешь и тем лишь озабочен, чтобы не тревожили тебя другие.
В старости человек мудрее, чем в юном возрасте, подобно тому как в юности он совершеннее телом.
CLXVIII
Все, что касается личности Оно-но Комати,[225] крайне неопределенно.
Какой она была в пору своего заката, можно увидеть из сочинения под названием «Ювелирная». Существует мнение, что эту книгу написал Киёюки, однако она вошла в перечень творений Коя-но-дайси.[226] Дайси скончался в начале годов Дзёва.[227] Расцвет же Комати относится как будто к более позднему времени. Еще одна неясность.
CLXIX
Говорят, что если с собакой, великолепной в охоте на мелкую дичь, пойти на крупную, она станет плохо брать мелкую. Вообще оставить малое во имя большого — принцип поистине правильный.
Среди великого множества человеческих занятий ни одно не заключает в себе смысла более глубокого, чем наслаждение Учением. Это воистину великое дело. Так разве не бросит какое угодно занятие тот человек, который, однажды услышав об Учении, вознамерился постигнуть его? Сможет ли он заняться чем-либо еще? Возможно ли, чтобы человек, каким бы глупым он ни был, в душе своей был хуже пусть даже самой умной собаки?
CLXX
Много есть в мире непонятного. Непонятны, например, причины, по которым находят интерес в том, чтобы по любому поводу выставлять сакэ и принуждать напиваться им.
Лицо пьющего совершенно невыносимо: он страдальчески морщит брови, пытается исподтишка выплеснуть сакэ, норовит сбежать, но его хватают, удерживают, не в меру напаивают — и тогда даже сдержанный человек вдруг делается сумасшедшим и выглядит дураком, а совершенно здоровый на глазах превращается в тяжело больного и падает, ничего не соображая.
Так праздничный день делается отвратительным. У человека до рассвета болит голова, он ничего не ест, лежит, стеная; о вчерашнем ничего не помнит, как будто это было в другом перерождении. Он пренебрегает важнейшими делами — служебными и личными, — и это обращается ему во вред.
Навлекать такое на человека значит не иметь в душе сострадания и нарушать правила вежливости. Разве же не станет тот, кто столкнется с этакой напастью, думать о ней с горечью и негодованием? Скажи нам, что подобный обычай существует в другой стране, мы должны были бы найти его странным и непостижимым, когда б он не был принят у нас.
Тут больно смотреть даже постороннему человеку. Ведь даже люди, кажущиеся разумными, имеющие благородный вид, выпив, без видимой причины заливаются смехом и шумят, бывают многословны, не обращают внимания на то, что шляпа сбита набок, шнурки на платье развязаны, колени высоко задраны и оголены; в неряшливости своей они и сами на себя не похожи. А женщины откидывают со лба свалившиеся пряди волос, запрокинув бесстыжие лица, оглушительно хохочут, хватают других за руки, держащие бокалы с вином. Презренные типы берут закуску, суют ее другим в рот, жрут сами — это отвратительно.
Омерзительны и те, кто с удовольствием наблюдает, как пьяные что есть мочи голосят, как каждый из них поет и пляшет, а старые монахи, что приглашены на попойку, оголив свои черные грязные тела, безобразно извиваются в танце.
Иные же заставляют своих соседей выслушивать хвастливые россказни о собственном величии; иные, упившись, плачут; чернь переругивается и ссорится — это гадко и страшно.
Здесь творится лишь постыдное и достойное сожаления. А под конец, хватив лишнего, люди сваливаются с обрывов, падают с коней и повозок, ушибаются. Когда же ехать не на чем, то бредут по дороге, шатаясь из стороны в сторону, потом упираются в земляной вал или подворотню и изрыгают невыразимое; старые монахи с шарфами через плечо, вцепившись в плечо послушника, бредут, пошатываясь и бормоча нечто невнятное, — смотреть на них невозможно.
Ну, будь это занятие таким, которое бы в этой или будущей жизни приносило какую-то пользу, тогда бы делать нечего. Но в этом мире из-за него совершают множество ошибок, лишаются богатства, навлекают на себя болезни. Хотя сакэ и называют главным из ста лекарств, все недуги проистекают от него. Хотя и говорят, что из-за него ты забываешь свое горе, но именно пьяный, вспоминая даже прошлое горе, плачет. Если говорить о будущей жизни, то из-за сакэ человек лишается разума, оно, как пламя, сжигает корень добра, увеличивает зло и, ломая всяческие заповеди, повергает человека в преисподнюю. Ведь проповедовал же Будда, что «тот, кто взяв вино, поит другого человека, в течение пятисот перерождений родится безруким существом».
Но несмотря на то что мы считаем вино таким противным, бывают случаи, когда и самим нам трудно от него отказаться. В лунную ли ночь, или снежным утром, или же при распустившихся цветах сакуры, безмятежно разговаривая, достать бокалы — занятие, усугубляющее всякое удовольствие. Если в тот день, когда тебя одолевает скука, к тебе неожиданно приходит друг, то приятно бывает и пирушку устроить.
Очень хорошо, когда в доме, где вы чувствуете себя не совсем удобно, какое-то прелестное существо протягивает вам из-за бамбуковой шторы фрукты и вино. Зимою бывает очаровательно где-нибудь в тесном помещении подогреть на огне сакэ и наедине с задушевными друзьями пить его вволю. А во время путешествия на стоянке где-нибудь в глухих горах неплохо выпить прямо на дерне, говоря: «А что у нас на закуску?» Очень хорошо также выпить для восстановления сил тяжелобольному. Особенно приятно, когда знатный человек обращается к себе: «Ну еще по одной: этого мало!» А еще приятно, когда человек, с которым хочешь сблизиться, — любитель выпить и близко с тобою сходится.
Что ни говори, а пьяница — человек интересный и безгрешный. Когда в комнате, где он спит утром, утомленный попойкой, появляется хозяин, он теряется и с заспанным лицом, с жидким узлом волос на макушке, не успев ничего надеть на себя, бросается наутек, схватив одежду в охапку и волоча ее за собой. Сзади его фигура с задранным подолом, его тощие волосатые ноги забавны и удивительно вяжутся со всей обстановкой.
CLXXI
Куродо, Черная дверь, — это комната, в которой император Комацу,[228] уже будучи коронованной особой, обычно занимался собственноручным приготовлением пищи — любимым своим делом, не забытым его величеством еще с тех далеких времен, когда он был просто принцем.
Говорят, что название «Черная дверь» эта комната получила из-за того, что прокоптела от очага.
CLXXII
Однажды, когда у принца Камакура-но-тюсё играли в кэмари,[229] прошел дождь, после которого во дворике никак не просыхала грязь. Стали обсуждать, как быть. И тут-то монах, в миру Сасаки-но Оки,[230] нагрузил в тележку опилок и, поскольку их оказалось достаточно, покрыл ими весь дворик, так что грязь перестала мешать игре. Все решили, что предусмотрительность, благодаря которой опилки оказались под рукой, была редкостной.
Когда один человек рассказал об этом случае, Ёсида-но-тюнагон[231] изволил заметить:
— Однако никто не позаботился о сухом песке! — И рассказчику стало совестно. Опилки, которые ему только что казались изумительными, представились никуда не годными.
Ведь говорят, существует старинное правило: людям, которым поручено следить за порядком во дворике, надо запасаться сухим песком.
CLXXIII
Слуги из одного дома, увидев однажды священные танцы кагура в Найсидокоро,[232] рассказывали людям:
— А какой-то человек был опоясан священным мечом![233]
Услышав этот разговор, одна из придворных дам после по секрету рассказывала:
— При выходе в Отдельном павильоне его величество был с мечом из Полуденных покоев.
Как это тонко!
Говорят, будто эта дама была старой фрейлиной.
Высокомудрый Догэн — шрамана, ходивший в страну Сун, — привез свитки «Всех сутр»[234] и поместил их в местности, называемой Якэно, поблизости от Рокухара. Там он особенно ревностно объяснял сутру Сюрёгон, и храм нарекли храмом Наранда.[235] Мудрец сей говорил когда-то:
