Гюстав Флобер - Госпожа Бовари
Мало-помалу воспоминание об этой головомойке утратило свою живость, и он продолжал по-прежнему подавать больным невинные советы в задней комнатке своей аптеки. Но мэр на него сердился, коллеги завидовали, можно было ежечасно опасаться всего; склонить к себе любезностями господина Бовари значило приобрести его благодарность и воспрепятствовать его будущим разоблачениям в случае, если бы он что-нибудь заметил. И Гомэ каждое утро приносил ему газету и часто в послеполуденные часы покидал на минуту аптеку ради недолгой приятельской беседы с местным представителем врачебного ведомства.
Шарль был грустен: пациенты не являлись; он сидел долгими часами молча, или шел в кабинет спать, или смотрел, как шила жена. Для развлечения возился над устройством дома, как простой чернорабочий, и даже попробовал выкрасить чердак остатком краски, оставленной малярами. Но денежные дела его угнетали. Он так много истратил в Тосте на ремонт дома, на наряды жены, на переселение, что все приданое — более трех тысяч экю — в два года истаяло. А сколько вещей было попорчено, растеряно при переезде из Тоста в Ионвиль, не считая уже гипсового священника, упавшего с воза на большом ухабе и разбившегося в мелкие дребезги о мостовую в Кенкампуа!
От этих забот отвлекла его иная, более приятная, а именно беременность жены. По мере приближения срока он чувствовал к ней все большую нежность. Между ними возникли как бы новые узы плоти и выросло какое-то постоянное ощущение более тесной и тонкой близости. Завидя издали ее ленивую походку, мягкое колыхание ее стана и не стянутых корсетом бедер или глядя на нее, когда она сидела против него в кресле, принимая позы томной усталости, он уже не в силах был сдерживать своего счастья: вскакивал, целовал ее, гладил по лицу руками, звал «мамочкой», кружил ее по комнате и, не то смеясь, не то плача, отпускал всевозможные ласковые шутки, какие приходили ему на ум. Мысль, что она забеременела от него, наполняла его блаженством. Теперь ему уже нечего желать. Он знает жизнь человеческую вдоль и поперек и присаживается к ней с ясным спокойствием, облокотившись обеими руками.
Эмма сначала была изумлена, потом пожелала родить поскорее — из любопытства узнать, что значит быть матерью. Но, не имея средств пойти на те издержки, которые ей хотелось сделать — купить колыбель лодочкой, с розовыми шелковыми занавесками, и вышитые чепчики, — она, в припадке горькой досады, отказалась от мечтаний о красивом приданом для ребенка и заказала все сразу деревенской швее, ничего не выбирая и не обсуждая. Так лишила она себя удовольствия этих приготовлений, от которых еще сильнее разгорается материнская нежность, и ее любовь к будущему дитяти с самого начала понесла чрез это, быть может, какой-то ущерб.
Но так как Шарль всякий раз, как садился за стол, твердил о ребенке, то вскоре и она стала думать о нем с большим постоянством.
Ей хотелось иметь сына; он будет сильный, темноволосый, и его она назовет Жоржем. Мысль иметь ребенка мужского пола была каким-то желанным вознаграждением за все ее прошлое бессилие. Мужчина, по крайней мере, свободен; он может испытать все страсти, посетить все страны, превозмочь препятствия, изведать недоступные наслаждения. Женщина на каждом шагу встречает преграду. Бездейственная и в то же время гибкая, она зависит и от своего слабого тела, и от закона. Воля ее, как вуаль ее шляпы, придерживаемая шнурком, трепещет от всякого ветра; всегда желание ее увлекает, а приличие удерживает.
Она разрешилась от бремени в воскресенье, в шесть часов, на восходе солнца.
— Девочка! — сказал Шарль.
Она отвернулась и лишилась чувств.
Почти в ту же минуту прибежала обнять ее госпожа Гомэ, а за нею тетка Лефрансуа из «Золотого Льва». Аптекарь, человек скромный, принес ей свое предварительное поздравление через полураскрытую дверь; он попросил показать ему ребенка и нашел его хорошо сложенным.
За время выздоровления она долго придумывала имя для девочки. Сначала перебрала все имена с итальянскими окончаниями, как; Клара, Луиза, Аманда, Атала; ей нравилась Галсуинда, и еще более — Изольда или Леокадия. Шарль желал, чтобы ребенок был назван по имени матери; но Эмма не соглашалась. Пересмотрели с начала до конца весь календарь и советовались с посторонними.
— Господин Леон, — сказал аптекарь, — с которым я на днях беседовал, удивляется, почему вы не остановитесь на Магдалине: это имя теперь в большой моде.
Но Бовари-мать яростно восстала против этого имени грешницы. Что касается Гомэ, то он отдавал предпочтение именам, напоминавшим какого-нибудь великого человека, или славное событие, или благородную идею, и по этому правилу окрестил своих четырех детей. Так, Наполеон представлял славу, а Франклин — свободу; Ирма была, быть может, уступкой романтизму, но Аталия — знаком благоговения перед бессмертным творением французской сцены. Ибо философские убеждения господина Гомэ нисколько не мешали его художественным восторгам; мыслитель не убивал в нем человека впечатлительного; он умел устанавливать различия и отдавать должное и фантазии, и фанатизму. В этой трагедии, например, он осуждал идею, но восхвалял ее стиль, проклинал замысел, и восхищался подробностями, был возмущен действующими лицами, но в то же время увлечен их речами. Читая бессмертные отрывки, он чувствовал себя на седьмом небе; но когда вспоминал, что из всего этого извлекают поживу попы, то приходил в отчаяние и, раздираемый противоречиями, желал бы одновременно и увенчать Расина обеими руками, и с добрые четверть часа поспорить с ним как следует.
Наконец Эмма вспомнила, что в замке Вобьессар маркиза называла одну молодую женщину Бертой; имя, таким образом, было найдено, а в крестные — так как старик Руо не мог приехать — пригласили Гомэ. В подарок он принес исключительно продукты своего заведения, а именно шесть коробок леденца от кашля, целую банку ракауту, три коробки пастилы из мальвы и еще шесть палочек ячменного сахару, найденных им где-то в шкафу. Вечером, после крестин, был торжественный обед, на нем присутствовал и священник; все разгорячились. Когда подали ликеры, Гомэ затянул шансонетку «Бог добрых людей», Леон спел баркаролу, а старуха Бовари, крестная мать, — романс времен Империи; наконец старик Бовари потребовал, чтобы принесли ребенка, и стал крестить его по-своему, поливая ему на голову из бокала шампанское. Такая насмешка над первым из таинств привела в негодование аббата Бурнизьена; Бовари-отец ответил ему выдержкой из «Войны богов»; служитель алтаря хотел уходить, дамы умоляли его остаться; вмешался Гомэ; наконец удалось усадить священника, который как ни в чем не бывало опять взял в руки свою чашку недопитого кофе.
Бовари-отец оставался в Ионвиле еще целый месяц, поражая его обитателей своею великолепною фуражкой с серебряным галуном, которую надевал по утрам, чтобы выкурить трубку на площади. Имея привычку много пить, он часто посылал служанку в гостиницу «Золотой Лев» за бутылкой водки, которую записывали в счет его сына; а на свои шелковые шейные платки извел весь запас одеколона у невестки.
Эмма не скучала в его обществе. Немало где побывал он за свою жизнь; он рассказывал о Берлине, о Вене, о Страсбурге, о своей офицерской жизни, о своих любовницах, о завтраках, которые он задавал; к тому же он говорил ей любезности и даже иногда, на лестнице или в саду, охватывал ее талию, приговаривая:
— Ну, Шарль, берегись!
Тогда Бовари-мать, в тревоге за счастье сына и опасаясь, что супруг ее может испортить нравственность молодой женщины, поспешила с отъездом. Быть может, были у нее и более основательные причины для беспокойства. Для старика Бовари не существовало ничего святого.
Однажды Эмма вдруг ощутила потребность навестить свою дочку, отданную на воспитание кормилице, жене столяра, и, не справившись с календарем, прошли ли положенные шесть недель после родов, направилась к домику Роллэ, стоявшему на краю деревни, у подошвы горы, между большой дорогой и лугом.
Был полдень; ставни домов были закрыты, а на гребнях шиферных крыш в ослепительных лучах, льющихся с голубого неба, сверкали искры. Дул удушливый ветер. Эмма чувствовала себя очень слабой; на булыжники тротуара больно было ступать; она колебалась, не вернуться ли ей домой или не зайти ли куда-нибудь посидеть.
В эту минуту из соседней двери, со связкой бумаг под мышкой, вышел Леон. Он поклонился и отошел в тень, к лавке Лере, под серый холщовый навес.
Госпожа Бовари сказала, что собиралась навестить ребенка, но чувствует себя уже усталой.
— Если… — начал было Леон и остановился, не смея продолжать.
— Вы идете куда-нибудь по делу? — спросила она. И, получив ответ, попросила клерка проводить ее.
В тот же вечер об этом знал уже весь Ионвиль, и жена мэра, госпожа Тюваш, в присутствии служанки заявила, что «госпожа Бовари себя компрометирует».
