Александр Сеничев - Александр и Любовь
И ссылаются при этом на влияние некоего Семена Викторовича Панченко.
Композитор (всё больше автор церковной музыки), личность сложная, изломанная и, в общем-то, малоприятная, он был частым гостем в доме Кублицких. И был этот самый Панченко почему-то очень расположен к молодому (на тринадцать лет его младше) Саше Блоку. Известно, что вдобавок обычного знакомства они состояли в активной переписке, в которой Панченко придерживался наставнического тона. И имелась у него на то своя философия жизни. Исповедовал он этакую анархистско-народническую утопию о «новом царстве», призывал «поклоняться мужичку» (прощения заслуживать), и прочие т. п. «новости». Наше внимание больше привлекает вот какой пунктик панченковской философии: он начисто отвергал христианскую мораль с ее институтом брака, и видел в семье как таковой один только вред. «В моем царстве все будет позволено, - писывал он, - в моем царстве не будет семьи». Помимо этого, людям, знавшим Семена Викторовича лично, он запомнился «беспощадным отношением к женщинам». К женщинам вообще, а с определенного момента почему-то и к Любови Дмитриевне в частности. Тут, конечно, можно добавить, что окружен наш Панченко был многочисленными юношами, что во все времена наводило на мысли определенного свойства.
Одной же из практических жертв, принесенных на алтарь принципов этого брутала, стала судьба нашей нежнейшей тети Мани. Марья Андреевна полжизни пропитала к Панченке самые теплые и настолько же безответные чувства, и точно героиня известного кино «любила, да не вышла замуж, потому что гордая была».
«Много правды и новизны в его словах, - говорила она о теории дорогого ей «философа», - Но холодно будет в его царстве».
А прописался панченковский холод в семье Блоков.
В общем, так или иначе, но именно этот Панченко, Белый, да Вл. Соловьев стали для Блока провозвестниками бреда, которым он потчевал молодую жену как своим собственным. При этом у самого Блока всё выстраивалось в высшей степени комфортно: с одной стороны - Люба и строгая аскетичная духовность, с другой - полная вседозволенность изживать свои низменные страсти под бочком у Афродиты Площадной. Эта-то декадентская вседозволенность и лишила их обычного совместного человеческого счастья, вынудив каждого искать его по-своему.
Принято считать, что гощение Белого с Соловьевым в Шахматове летом 1905-го)сильно разнится с их прошлогодним приездом. Москвичей, как пишут, искренне оскорбило, что Блок стал другим. И это, конечно, не домыслы - его новые стихи звучали как прямое отречение от давешних взглядов, на которых строилась вся эстетика поэзии о Прекрасной Даме.
Простоватый на фоне приятелей, а порой и просто бестактный Сергей Соловьев всё продолжал балагурить о придуманной им прошлым летом секте блоковцев, о теократии. Но этот трёп, уместный и приемлемый год назад, теперь лишь бесил. Сережа неустанно приставал к Блоку с требованиями «исполнения долга», Блок традиционно уклонялся от прямых объяснений, Соловьев гневился. В его лексиконе обнаружились такие словечки как «ренегат», «падший рыцарь». Из мезонина, где были поселены они с Белым, всё чаще звучали агрессивные выклики по адресу перерожденца. И изрядно подуставший от гостей еще в прошлый раз Блок теперь уж едва ли не откровенно тяготился их присутствием. И то и дело читал гостям свои новые стихи - всё больше на «болотные» и «звериные» темы. И вместо привычного, приличествующего ему божественного и молитвенного в них господствовали тварное и бесовское. Вместо розовых бурь с белоснежными вьюгами - трясина да гиблая зыбь. В и без того грозовом (такое уж лето выдалось) шахматовском воздухе всё более отчетливо пахло иного свойства грозой.
Ее приближение ощущал каждый из обитателей усадьбы. И каждый был в ней по-своему заинтересован, а значит, каждый же и приближал ее по мере способностей. Мучительней прочего протекали обеды - «сиденье всех вместе». Однажды Белый по какому-то совсем уж пустяку не сдерживается, срывает с груди Зинаидин крест (подарок Гиппиус с наказом носить, не снимая) и с чувством зашвыривает в траву.
Блок неприкрыто усмехается.
Можно, конечно, и дальше сводить происходящее к эстетическим разногласиям, делая вид, будто не понимаем сути происходящего. И продолжать притворяться, что верим сотни раз переписанному из книжки в книжку бреду: эти двадцатипятилетние парни звереют друг к другу из-за -смешно сказать - дюжины-другой стихотворных строк. Конечно! Да и что кроме этого может сподвигнуть на вражду пару здоровых молодых мужчин, коротающих лето на пейзанских просторах?
Ну, разве что присутствие молодой самки, с которой один - законный - почему-то не спит, а другому - нельзя. Потому что он лучший друг законного, его «брат». Вместе с многочисленными биографами мы почему-то старательно забываем о том, что все эти схоластические баталии происходят исключительно на глазах у совершенно невостребованной Любы. И не нужно быть отпетыми фрейдистами, чтобы сообразить, каким мощным катализатором развития взаимной неприязни рыцарствующих поэтов выступал тут фактор ежеминутного всеприсутствия Прекрасной Дамы!
Давайте на минуту только забудем, что ведем речь о заоблачных, со страниц учебников сошедших властителей дум. Давайте просто вспомним, что с одной стороны перед нами темпераментный, но совершенно бесправный в отношении некой Любы мистер Икс, а с другой - вежливый, уравновешенный, но наплевавший на свои права на неё мистер Игрек. И сейчас же все встает по местам. И сама собой отпадает необходимость объяснять, с чего вдруг Икс элементарно ищет повода для разрыва братских уз с Игреком. И отчего Игреку этот Икс уже поперек горла. Два полноценных молодых мужика уже второе лето понимают, какая кошка меж ними пробежала, и выпускают пар единственным подвластным им способом - в рифму. Вот и летят в отчаянии кресты в траву, и сопровождает этот бессильный жест одного победный смешок второго (ну давайте не будем считать Блока слепцом и тупицей!)
То есть, зарницы приближающейся бури сверкают всё чаще. Остается дождаться лишь первого грома. Формального повода, развязывающего руки.
По крайней мере, одному из двоих.
И этот гром грянул. Грянул, как и всякий настоящий гром - средь ясного вроде бы неба: нетерпимый и скорый на язык Соловьев грубо поссорился с «тетей Алей». Повод к ссоре подвернулся сам собой - Белый в гостиной читал дачникам свою громадную гротескно-мистическую поэму «Дитя-Солнце», а Сережа тем временем взял да и ушел из дому.
Ушел и не вернулся - ни в ночь, ни наутро. Понятное дело, в Шахматово переполошились еще до света: в окрестных лесах было много чарус - болотных окон, отчего сразу же припомнились все несчастные случаи. А тут еще в мезонине на столике обнаружили Сережин нательный крест -второй уже за два-то дня. У кого-то мелькнула мысль о самоубийстве, и стало определенно не до сна. Сейчас же во все стороны разослали верховых. С рассветом встревоженный Блок тоже ускакал на поиски. Белый побежал на ярмарку в Тараканово - порасспросить, не видал ли кто часом лохматого сутулого студента (тот был в форменной тужурке) без шапки и в русских сапогах.
Но все погони вскоре вернулись ни с чем. Весь день прошел в тревоге и нервном ожидании.
А к вечеру живой и невредимый Соловьев объявился -шумно, на тройке с бубенцами. И, заливаясь смехом, рассказал, как накануне тайный голос повелел ему идти за «мистической звездой» - во имя спасения священного их тройственного союза, что звезда эта вела его от церкви к церкви, и привела в Боблово, где его, бедняжку, и приютили. Едва дождавшись окончания рассказа, тетя Аля резко выговорила племяннику - буквально вывалив на него всё пережитое ею за эти сутки (а уж заодно - и за неделю). Тот, естественно, в долгу не остался. Но не напрасно гласит мудрость народная: родные бранятся - тешатся. И эта буря непременно устаканилась бы уже к следующему утру, кабы не встрял в нее долго дожидавшийся своего часа Белый. Неожиданно оскорбившись за непонятого и оклеветанного друга, Боря вдруг заявил Александре Андреевне, что будь она мужчиной, он вызвал бы ее на дуэль. И в совершенно взвинченном состоянии покинул Шахматово.
Блок его не удерживал. Любопытна ремарка в дневнике у тетушки: «На прощание Боря сказал Але «Я Вас ужасно люблю Александра Андреевна!»... На наш цинический взгляд тех, кого ужасно любят, грозятся убить лишь в одном случае - если нестерпимо нужно срочно уехать...
Итак: Белый ретировался, а Соловьев - как принято считать, из амбиции - остался еще на пару дней. Они прошли тихо, в натянуто-безмолвной игре в карты. И отношения с кузеном у Блока на этом фактически прекратились...
Отчего, спросим мы себя, Сережа не испарился вместе с пострадавшим за него Борей? Да очень просто: эти еще два дня в Шахматово понадобились Сереже исключительно для того, чтобы передать Любови Дмитриевне то самое письмо Белого. Передать и дождаться ответа.
