Андре Моруа - Превращения любви
Это странное желание все сохранить особенно характерно для женщин. Они требуют от нескольких мужчин разных наслаждений и разного счастья, и, так как хорошо знают, что каждый из них в отдельности не может дать того, что дают все вместе, они предпочитают не выбирать.
Было тут и другое. Религиозные верования Одиль, хотя и редко находившие внешнее выражение, притом сильно ослабленные влиянием Франсуа, все еще жили в ней и внушали ей отвращение и страх перед разводом. Возможно также, что она была привязана, если не ко мне, то к нашей совместной жизни, благодаря своей почти детской любви к вещам. Она любила эту квартиру, которую обставила с таким вкусом. В ее будуаре на маленьком столике лежали ее любимые книги, стояла венецианская ваза, в которой был всегда один цветок, только один, но очень красивый. Когда она уединялась в этом уголке, она чувствовала себя защищенной от всех, от меня, от себя самой. Ей было трудно оторваться от всей этой обстановки.
Потом, оставить меня, чтобы жить с Франсуа, значило проводить в Тулоне или в Бресте большую часть года. Это значило отказаться от большинства друзей и знакомых. Франсуа не в большей степени, чем я, мог бы удовлетворить ее и заполнить ее жизнь. В чем она ощущала действительную потребность, так это, как я теперь понимаю, в постоянном движении, в постоянной смене впечатлений, в непрерывном разворачивании перед глазами разнообразного и любопытного фильма человеческих душ.
Но она сама не отдавала себе в этом отчета. Она чувствовала, что будет страдать в разлуке с Франсуа, и верила, что найдет свое счастье, если соединится с ним. Он обладал в ее глазах престижем существа, которое мы мало видели и которое, не будучи нами исчерпано, кажется обладающим еще неосуществленными возможностями. Я был для нее таким мифическим и полным обаяния персонажем в дни нашей флорентийской весны и нашего путешествия в Англию. Я не смог удержаться на уровне этой фикции, созданной ею взамен моего реального образа. Я был осужден. Теперь пришла очередь Франсуа. Ему тоже предстояло пройти через испытание близкого знакомства; выдержит ли он?
Я думаю, живи Франсуа в Париже, его связь с Одиль развивалась бы, как и все болезни этого типа, и закончилась бы без всяких трагедий просто-напросто тем, что Одиль пришла бы к заключению, что заблуждалась насчет исключительных качеств Франсуа. Но он был далеко; и она не могла обходиться без него. Какие чувства питал он к ней? Этого я не знаю. Но нельзя себе представить, чтобы его не трогала победа над таким прелестным существом. В то же время, если он был таков, как мне его описывали, мысль о браке должна была быть ему противна.
Вот то, что мне известно. Он приехал в Париж к Рождеству, расставшись на этот раз с Брестом, чтобы вернуться в Тулон. Он прожил здесь два дня, в течение которых Одиль вела себя с безумной неосторожностью. Он известил ее о своем приезде телефонным звонком как-то утром, еще до моего ухода в контору. Я моментально понял, что это был он, увидев на лице Одиль, когда она говорила по телефону, совершенно изумительное выражение. Никогда не знал я у нее этого покорного, нежного, почти молящего вида. Она, конечно, не подозревала, что, держа в руках черный приемник телефона и находясь так далеко от своего любовника, старается обворожить его своей чистой, лучезарной улыбкой и изменяет мне на моих собственных глазах.
— Да, — говорила она, — я очень рада вас слышать… Да… Да, но… Да-да, но… — Она посмотрела на меня со смущением и сказала: — Слушайте, вызовите меня через полчаса.
Я спросил ее, с кем она разговаривала, но она с равнодушным видом повесила трубку и не ответила мне, как будто не слышала вопроса. Я устроил свои дела так, чтобы вернуться домой к завтраку. Когда я пришел, горничная подала мне листок бумаги, на котором Одиль написала:
«Если ты вернешься, не беспокойся. Я завтракаю сегодня вне дома. До вечера, милый».
— Давно барыня вышла? — спросил я.
— Да, — ответила горничная, — в десять часов.
— Она поехала в автомобиле?
— Да, сударь.
Я позавтракал один. Потом я почувствовал себя так плохо, что решил не ходить сегодня больше в контору. Мне хотелось видеть Одиль в самый миг ее возвращения, и на этот раз я решил потребовать, чтобы она выбирала между нами двоими. Я провел в муках весь день. Около семи часов раздался телефонный звонок.
— Алло! — услышал я голос Одиль. — Это вы, Жюльетта?
— Нет, — ответил я, — это я, Филипп.
— Смотрите пожалуйста! — сказала она. — Так ты значит вернулся? Слушай, я хотела спросить тебя, ты ничего не имеешь против, если я не буду сегодня обедать дома?
— Как! — сказал я. — Но где же? Почему? Ты уже сегодня не завтракала дома?
— Да, но послушай… Я в Компьене. Я говорю с тобой сейчас из Компьена, и так как все равно я уже не поспею к обеду…
— Что ты делаешь в Компьене?
— Я поехала погулять в лесу. Здесь очаровательно в такую холодную, сухую погоду. Я не думала, что ты вернешься к завтраку.
— Одиль, я не хочу вступать в пререкания по телефону, но все это бессмыслица. Возвращайся домой.
Она вернулась в десять часов вечера и на мои упреки ответила:
— Все равно! То же самое будет и завтра. Я не могу сидеть взаперти в Париже в такую погоду.
У нее опять был тот вид безжалостной решимости, который так поразил меня, когда она садилась в брестский поезд, и который заставил меня тогда подумать, что, если б я лег на рельсы, она все равно бы поехала.
Она сама на другой день с большой грустью попросила меня дать ей развод и позволить ей жить у родителей до тех пор, пока она сможет выйти замуж за Франсуа. Весь этот разговор с ужасающей ясностью сохранился в моей памяти.
Это было перед обедом, в будуаре Одиль. Я почти не противился; я давно уже знал, что так должно кончиться, да и ее поведение в дни пребывания Франсуа в Париже привело меня к мысли, что лучше мне больше ее не видеть. Тем не менее, первое ощущение, вызванное у меня ее просьбой, было очень странное. Мозг мой пронзила мелочная и пошлая мысль, что ни один из Марсена еще не разводился и что завтра я буду чувствовать себя очень сконфуженным, рассказывая об этой драме своим родным. Потом я так устыдился своей мысли, что дал себе слово с этой минуты забыть обо всем, кроме интересов Одиль. Вскоре наш разговор поднялся на большую моральную высоту и, как это всегда случалось, когда мы бывали искренними друг с другом, стал очень ласковым и нежным.
Горничная сказала, что подан обед. Мы спустились вниз. Сидя друг против друга, мы говорили мало, стесняясь присутствия прислуги. Я смотрел на наши тарелки, на бокалы, на все вещи, которые носили печать изящного вкуса Одиль; потом я взглянул на нее и подумал, что, быть может, в последний раз вижу перед собой это лицо, которое могло таить в себе столько счастья. Она тоже смотрела на меня, прямо мне в глаза, бледная и задумчивая. Быть может, и ей, как и мне, хотелось надолго закрепить в памяти когда-то любимые черты, которых, без сомнения, она не увидит больше.
Равнодушный и хмурый лакей молча менял тарелки. Мысль, что он ни о чем не знает, создавала между мной и Одиль немое сообщничество. После обеда я зашел к ней в будуар, и мы говорили долго и серьезно о том, как сложится наша будущая жизнь. Она дала мне несколько советов. Она сказала мне.
— Ты должен жениться. Ты будешь прекрасным мужем для всякой другой женщины, я в этом уверена… Но я не создана для тебя. Только не женись на Мизе, это очень огорчило бы меня, и потом Миза дурная женщина. Знаешь, кто годится для тебя? Твоя кузина Рене…
— Ты с ума сошла, милая, я никогда не женюсь.
— Нет женишься, непременно… Это нужно… И потом, когда ты будешь вспоминать меня, не думай обо мне слишком враждебно. Я очень любила тебя, Дикки, и я очень хорошо знаю тебе цену. Поверь мне, я редко говорила тебе комплименты, но это только потому, что я стеснялась, и вообще я не люблю этого… Но часто я видела, что ты делал вещи, которых никогда не сделал бы на твоем месте ни один мужчина. Я думала: «Все-таки он необыкновенно хороший, этот Дикки»… И даже… мне хочется сказать тебе одну вещь, которая, может быть, доставит тебе удовольствие: во многих отношениях ты нравишься мне больше, чем Франсуа, только…
— Только? — спросил я.
— Только… он мне необходим. После нескольких часов, проведенных с ним, у меня создается иллюзия, что я стала сильной, что я живу лучше, интенсивнее. Может быть, это и неверно; может быть, с тобой я была бы более счастлива… Но… вот видишь, это не вышло. Ты не виноват, Филипп, никто не виноват.
Когда мы расставались поздно вечером, она сама протянула мне губы для поцелуя.
— Ах, — сказала она, — мы оба такие несчастные!
* * *Через несколько дней я получил от нее письмо, очень ласковое и очень грустное; она писала, что долго любила меня и что до Франсуа у нее не было любовников.
