Андре Моруа - Превращения любви
— Благодарю вас, — ответил я холодно, — я и так счастлив.
Эта сцена тянулась значительную часть ночи. Наши позы и жесты имитировали любовь, а в душе моей поднималась против нее волна безотчетной и дикой злобы. Но это не помешало нам расстаться нежно, обменявшись поцелуем.
Я давал себе клятву не ходить к ней больше и тем не менее бывал у нее часто за время отсутствия Одиль. Миза обладала невероятной смелостью и отдавалась мне в гостиной своих родителей, куда ежеминутно могла войти горничная. Я оставался с ней до двух или трех часов утра. Почти всегда я был молчалив.
— О чем вы думаете? — спрашивала она меня беспрестанно, стараясь мило улыбаться.
Я думал: «Как она обманула доверие Одиль» — и отвечал ей:
— О вас.
Теперь, вспоминая обо всем этом совершенно спокойно, я вижу, что Миза не была дурной женщиной, но в то время я обходился с ней жестоко.
XVI
Наконец, Одиль вернулась.
Я пошел вечером встречать ее на вокзал. Я дал себе слово ничего ей не говорить. Я отлично знал, какой у нас мог выйти разговор. Я стал бы упрекать ее, она бы отрицала. Я стал бы передавать ей то, что сообщила мне Миза, она бы объявила, что Миза лжет, а я был бы убежден, что Миза сказала правду. Все это ни к чему бы не привело.
Шагая по перрону среди запахов угля и машинного масла, мимо незнакомых, чужих людей, я повторял про себя:
«Если я могу быть счастлив только подле нее, если я знаю, что не порву с ней, то лучше отдаться радости встречи и избегать всяких объяснений, чтобы не раздражать ее».
Потом, в другие минуты, я говорил себе:
«Какая трусость! Ведь достаточно недели энергичной борьбы, и я заставлю ее измениться или сам привыкну обходиться без нее».
Железнодорожный служащий вывесил плакат с надписью: «Скорый из Бреста». Я остановился.
«В конце концов, — рассуждал я сам с собой, — это невероятно глупо. Предположим, что в мае девятьсот девятого года ты остановился бы в другой гостинице. Никогда в жизни ты не узнал бы о существовании Одиль Мале. И все-таки ты бы жил, ты был бы счастлив. Почему же не начать сначала, вот с этого самого момента, не убедить себя в том, что ее не существует?»
Тут я увидел вдалеке огни паровоза и змею извивающегося поезда, который приближался к нам. Все вдруг показалось мне нереальным. Я даже не мог представить себе лицо Одиль. Я медленно подвигался вдоль поезда. Головы высовывались из окон. Мужчины соскакивали с подножек, прежде чем поезд остановился. Потом образовалась движущаяся толпа. Носильщики катили тележки с багажом. Вдруг я узнал издали силуэт Одиль, и через несколько секунд она очутилась возле меня, сопровождаемая носильщиком, который тащил ее серый сак. Она хорошо выглядела и была весела.
Усаживаясь в карету, она сказала мне:
— Дикки, мы остановимся, чтобы купить шампанского и икры; мы устроим маленький ужин, как тогда… помнишь?.. когда мы вернулись из свадебного путешествия.
Это может показаться вам верхом лицемерия, но надо знать Одиль, чтобы судить ее. Без сомнения, она насладилась вполне и без оглядки несколькими днями, проведенными в обществе Франсуа; теперь же она готова была находить радость и в настоящей минуте, и ей хотелось сделать для меня эту минуту настолько прекрасной, насколько она была в силах. Она увидела, что я был мрачен и не улыбался ей. Тогда она спросила с отчаянием в голосе:
— В чем дело, Дикки? Что еще случилось?
Мои обеты молчания никогда не были прочны; всегда я разоблачал перед ней мысли, которые предпочел бы скрыть.
— Что случилось? Мне сказали, что Франсуа в Бресте.
— Кто тебе это сказал?
— Адмирал Гарнье.
— Что Франсуа в Бресте? Ну а дальше что? Какое это имеет к тебе отношение?
— Это имеет ко мне то отношение, что он жил в двух шагах от Моргá и ему было очень легко встречаться с тобой.
— Очень легко, настолько легко, что, если хочешь знать, он бывал у меня. Это тебе неприятно?
— Ты мне не писала об этом.
— Ты уверен? А мне казалось… Во всяком случае, если я не писала, так только потому, что не придавала этому никакого значения, да так оно и есть.
— Я другого мнения. Мне рассказали еще, что он состоял с тобой в тайной переписке.
На этот раз Одиль утратила свою безмятежность. Мои слова, видимо, потрясли ее; в первый раз в жизни я увидел на ее лице такое выражение.
— Кто тебе сказал?
— Миза!
— Миза! Какая подлость. Она солгала. Она показала тебе письма?
— Нет, но для чего ей было придумывать такую историю?
— Не знаю… Я ничего не знаю… Из ревности…
— Ты грезишь наяву, Одиль.
Мы приехали домой. Одиль поздоровалась с прислугой, найдя для каждого свою чистую, обворожительную улыбку. Потом она пошла к себе в комнату, сняла шляпу, посмотрела на себя в зеркало, чтобы поправить волосы, и, видя, что я стою позади, устремив пристальный взгляд на ее отражение, улыбнулась и мне тоже.
— Ну и Дикки! — сказала она. — Нельзя уехать на неделю, чтобы его не начали обуревать черные мысли… Вы неблагодарный субъект, сударь, вот вы кто! Все время я не переставала думать о тебе и сейчас представлю тебе доказательства. Дай-ка мой саквояж.
Она открыла его и вынула маленький пакет, который протянула мне. Это были две книги, «Reveries d’un Promeneur solitaire»[15] и «Chartreuse»[16], обе старинного издания.
— Но, Одиль… Спасибо… Это такая редкость… Как тебе удалось достать?
— Я производила раскопки на улицах Бреста, сударь. Мне хотелось привезти вам что-нибудь интересное.
— Значит ты была в Бресте?
— Ну конечно… Ведь это так близко от меня… Там стояло сторожевое судно… А я уже десять лет мечтаю увидеть Брест… Так ты даже не хочешь поцеловать меня за мой подарок? Это меня-то, которая так рассчитывала на успех?.. Я так измучилась, пока нашла их… Это такая редкость, Дикки… Все мои сбережения ушли на них…
Тогда я поцеловал ее. Я испытывал по отношению к ней такие сложные чувства, что сам плохо понимал себя. Я ненавидел ее и обожал. Я считал ее невинной и виновной. Жестокая сцепа, которую я готовил ей, превратилась в дружескую, интимную беседу. Весь вечер мы проговорили о предательстве Мизы, как если бы разоблачения, которые она мне сделала (и которые, без сомнения, соответствовали действительности), касались не меня и Одиль, а какой-то дружественной нам четы, счастье которой мы взялись охранять.
— Надеюсь, — сказала мне Одиль, — что ты не будешь с ней больше встречаться.
Я обещал.
Я так никогда и не узнал, что произошло на другой день между Одиль и Мизой. Объяснились ли они по телефону? Или Одиль пошла к Мизе? Я только знал, что в подобных случаях Одиль была беспощадна и не колеблясь рвала отношения. Это было одно из проявлений того почти необычайного мужества, которое так восхищало и в то же время шокировало мою унаследованную от предков молчаливую сдержанность. Что до меня, то я не встречался больше с Мизой. Я больше ничего не слышал о ней и сохранил об этой короткой связи воспоминание, подобное тому, какое оставляет в нас сон.
XVII
Подозрения, раз они уже засели в мозгу, взрываются и разрушают любовь не сразу, а последовательными небольшими разрядами, подобно минам, заложенным цепью. В вечер возвращения Одиль ее милая приветливость, ее находчивость и удовольствие снова видеть ее, могли на время отодвинуть катастрофу. Но, начиная с этого момента, мы оба знали, что живем в минированной зоне и что не сегодня-завтра все взлетит на воздух.
Даже в минуты наибольшей нежности я уже не мог разговаривать с Одиль иначе как с некоторым, едва уловимым оттенком горечи. В самых обычных моих фразах проскальзывали, подобно теням от далеких туч, невысказанные упреки. Оптимистическое и жизнерадостное настроение первых месяцев нашего брака сменилось у меня исполненным меланхолии пессимизмом. В природе, которую я так полюбил с тех пор, как Одиль открыла ее мне, я улавливал теперь одни лишь минорные и грустные мотивы. Даже сама красота Одиль уже не была совершенной; случалось, что я замечал в чертах ее лица как бы печать лживости и притворства.
Но это было мимолетное ощущение; не проходило и пяти минут, как я находил все тот же ясный лоб, те же невинные глаза, и снова любил ее.
В начале августа мы поехали в Гандумас. Уединение, отрезанность от мира, полное отсутствие писем и телефонных звонков подействовали на меня успокоительно и дали мне несколько недель относительного отдыха. Деревья, залитые солнцем луга, крутые склоны, поросшие соснами, имели огромную власть над Одиль. Природа доставляла ей почти чувственное наслаждение, и она бессознательно переносила его на того, кто был ее спутником, даже если этим спутником был я. Уединение вдвоем, когда оно не длится до пресыщения и скуки, способствует медленному подъему и нарастанию чувств, которое сближает тех, кто совместно переживает его. «В сущности, — говорила себе Одиль, — он милый…» И я давно уже не был так близок с ней.
