Джон Голсуорси - Через реку
– Есть ли смысл надрываться?
– Почему нет?
– А во что верить?
– В характер.
– Что ты понимаешь под этим словом?
– Характер – способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и культивируем то лучшее, что живёт в нас.
– Гм! – недоверчиво усмехнулась Клер. – А кто же решит, что во мне худшее и что лучшее?
– Хотя бы я, дорогая.
– Нет, я до всего этого ещё не доросла.
Динни взяла сестру под руку:
– Ты старше меня, Клер.
– Нет, хотя, вероятно, опытнее. Но я ещё не успокоилась и не познала себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около МелтонМьюз.
– Зайдём на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.
В холле Блор вручил Динни письмо:
– Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.
Динни вскрыла конверт.
"Дорогая Динни,
Я покидаю Англию не в субботу, а завтра. Если Клер передумала, буду счастлив взять её с собой. Если нет, пусть не надеется на моё долготерпение. Я оставил такую же записку у неё на квартире, но, не зная, где она, пишу для верности и вам. Она или её письмо застанут меня завтра, в четверг, до трёх часов в "Бристоле". После этого срока – a la guerre comme a la guerre.[8]
Глубоко сожалею, что всё сложилось так нелепо, и желаю вам всего хорошего.
Искренне ваш
Джералд Корвен".Динни прикусила губу.
– На, прочти!
Клер прочла письмо.
– Не пойду, и пусть делает, что хочет.
Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.
– А! Теперь и у меня есть новости, – объявила она. – Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчёт него, Клер?
Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щёки и губы, которые она ещё не успела подкрасить.
– Я никогда не вернусь к нему, тётя Эм.
– Можно присесть на твою кровать, Динни? Никогда – долгий срок а тут ещё этот… как его… мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.
Клер перестала подводить губы:
– Вы очень добры, тётя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.
– Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.
– Если Клер обещает, она держит слово, тётя.
Леди Монт вздохнула.
– Я обещала моему отцу ещё год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Всегда кто-нибудь подвёртывается.
Клер поправила волосы на затылке:
– Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.
Леди Монт погладила рукой одеяло:
– Перекрести себе сердце.
– Лучше не надо, – торопливо вмешалась Динни.
Клер приложила пальцы к груди:
– Я перекрещу то место, где ему полагается быть.
Леди Монт поднялась:
– Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?
– Нахожу, тётя.
– Тогда я распоряжусь. Цвет морской воды – действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определённого. Так уверяет Лоренс.
– Нет, тётя, есть – чёрный с белым.
– Как у сорок или у герцога Портлендского. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, – из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.
– Да, тётя, – неожиданно перебила её Клер. – Дядя Хилери знает обо мне?
– Он вольнодумец, – изрекла леди Монт. – А я, как ты понимаешь, не могу не огорчаться.
Клер встала:
– Поверьте, тётя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.
– Померьтесь-ка спинами. Так и думала – Динни на дюйм выше.
– Во мне пять футов пять дюймов, – сказала Клер. – Без туфель.
– Вот и хорошо. Когда будете готовы, идите вниз.
С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: "Соломонова печать – напомнить Босуэлу", – и вышла.
Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.
Голос Клер зазвенел у неё за спиной:
– Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тётя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!
– Нисколько. Она – самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьёз, из неё ничего не получается. Тётя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.
– Но у неё ведь и нет настоящих забот.
– Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трёх собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей всех женить и вышивать по канве, – действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.
– Ну, в этом смысле у неё всё в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?
– Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.
– Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?
– Конечно, нет.
– Значит, просто назло и зависть друг другу?
– Больше всего в угоду моде. Женщины – сущие овцы в отношении своей внешности.
– А в вопросах морали?
– Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.
– У меня их нет.
– Так ли?
Клер рассмеялась.
– По крайней мере, сейчас.
Она надела платье, и Динни заняла её место у зеркала.
Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на её семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательнодобродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: "Вот мы сейчас с тобой потолкуем".
Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.
Сестры вместе с дядей и тёткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.
– Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? – спросила
Клер, расхаживая по комнате.
– Нет.
– В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.
– Я помню перемирие, потому что мама плакала, – отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: "И те служат, кто стоит и ждёт".
– Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.
– Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
– Да, ты права.
– А почему они так поступают?
– Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.
– "Иди в монастырь – и поскорее".
– Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.
– С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.
– Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
– Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
– "Бесстрастно молвила она и повернулась к двери". Поцелуй меня.
– Дорогая, – сказала Динни, – я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.
XIV
Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трёх остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причём по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер – в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни – в ложе против третьего.
– О чём вы задумались, мисс Черрел?
– О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.
– Всё дело в причёске. Лица на картинах, которым лет сто – полтораста, куда больше похожи на наши.
– Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
– Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?