Джон Пассос - Манхэттен
– Хелло, Джеймс, – сказала она, подставив матери губы для поцелуя. – Я очень огорчена, что бедная тетя Лили так больна.
– А ты не поцелуешь кузину, Джеймс? – сказала тетя Эмили.
Джимми подошел к Мэзи и ткнулся лицом в ее лицо.
– Вот так поцелуй, – сказала Мэзи.
– Ну, детки, займите друг друга до обеда. – Тетя Эмили прошуршала за синие бархатные портьеры в соседнюю комнату.
– Нам будет очень трудно называть тебя Джеймс. – Мэзи остановила метроном и посмотрела серьезными темными глазами на кузена. – Ведь не может же быть двух Джеймсов.
– Мама зовет меня Джимми.
– Джимми – очень простое имя. Ну что ж, придется называть тебя так, пока мы не придумаем чего-нибудь получше.
– А где Джеймс?
– Он скоро придет. Он на уроке верховой езды.
Сумерки, повисшие между ними, стали свинцово-немыми. Из железнодорожного парка доносились свистки паровозов и лязг сцепляемых вагонов. Джимми побежал к окну.
– Мэзи, ты любишь паровозы? – спросил он.
– По-моему, они противные. Папа сказал, что мы переедем отсюда из-за этого шума и дыма.
Во мраке Джимми мог разглядеть конический обрубок огромного паровоза. Дым вырывался из его трубы громадными бронзово-лиловыми клубами. На пути красный огонь сменился зеленым. Зазвонил колокол – медленно, лениво. Поезд тронулся, громко храпя, грохоча, постепенно набирая скорость, и скользнул в темноту, покачивая красным фонарем заднего вагона.
– Как бы я хотел жить здесь! – сказал Джимми. – У меня есть двести семьдесят две фотографии паровозов. Если хочешь, я тебе их покажу. Я их собираю.
– Какая смешная коллекция! Опусти шторы, Джимми, я зажгу свет.
Когда комната осветилась, они увидели Джеймса Меривейла, стоявшего в дверях. У него были светлые, вьющиеся волосы, веснушчатое лицо и вздернутый, как у Мэзи, нос. Он был в бриджах, темно-коричневых крагах, со стеком в руках.
– Хелло, Джимми! – сказал он. – С приездом.
Из-за синих бархатных портьер показалась тетя Эмили. Он была одета в зеленую шелковую блузу с высоким воротником и кружевами. Ее седые волосы красивыми волнами обрамляли лоб.
– Детки, пора мыть руки, – сказала она, – через пять минут будем обедать. Поторопитесь. Джеймс, иди с кузеном в твою комнату и переоденься.
Все уже сидели за столом, когда Джимми вошел в столовую следом за кузеном. Ножи и вилки сдержанно поблескивали в свете шести свечей в красных и серебряных колпачках. В одном конце стола – тетя Эмили. Рядом с ней – человек с толстой красной шеей без затылка, а на другом конце, в широком кресле – дядя Джефф, с жемчужной булавкой в клетчатом галстуке. За полосой света двигалась горничная-негритянка. Дядя Джефф громко говорил между глотками:
– Говорю вам, Вилкинсон: Нью-Йорк уже не тот, каким он был, когда мы с Эмми приехали сюда. Город переполнен евреями и ирландцами, вот в чем несчастье. Через несколько лет христианину тут негде будет жить… Вот увидите – католики и евреи выгонят нас из нашей собственной страны.
– Обетованная земля! – рассмеялась тетя Эмили.
– В этом нет ничего смешного. Когда человек всю жизнь работает, как вол, и создает свое дело, то ему, естественно, не хочется, чтобы его вытесняла банда проклятых инородцев. Правда, Вилкинсон?
– Джефф, не волнуйся, – сказала тетя Эмили. – Ты ведь знаешь, у тебя от этого бывает несварение.
– Я не буду волноваться, мамочка.
– Дело вот в чем, мистер Меривейл. – Мистер Вилкинсон сосредоточенно нахмурился. – Мы слишком терпимы. Ни одна страна в мире не допустила бы этого. И что же получается? Мы создали эту страну, а теперь позволяем кучке иностранцев, подонкам Европы, отбросам польских гетто вытеснять нас.
– Все дело в том, что честный человек не будет пачкать себе руки политикой – у него нет желания заниматься общественными делами.
– Это верно. В наше время человеку нужно побольше денег. А на общественной работе их честным путем не заработаешь. Естественно, что лучшие люди обращаются к другим источникам.
– Прибавьте еще невежество этих грязных иммигрантов, которым мы даем право голоса, прежде чем они научатся говорить по-английски… – начал дядя Джефф.
Горничная поставила перед тетей Эмили блюдо с жареными цыплятами. Разговор затих, пока обносили гостей.
– Я совсем забыла сказать, Джефф! – воскликнула тетя Эмили. – Мы поедем в воскресенье в Скарсдэйл.[97]
– Мамочка, я терпеть не могу ездить за город по воскресеньям.
– Вот любит сидеть дома!
– Но воскресенье – единственный день, когда я могу отдохнуть дома.
– Так вышло… Я пила чай с барышнями Арленд у Маярда и, представь себе, за соседним столом сидела миссис Беркхард…
– Не супруга ли Джона Беркхарда, вице-президента Национального городского банка?
– Джон – прекрасный малый. Он далеко пойдет…
– Так вот, миссис Беркхард пригласила нас к себе на воскресенье, и я не могла отказать.
– Мой отец, – вставил мистер Вилкинсон, – был домашним врачом у старого Джонаса Беркхарда. Старик был продувная бестия. Он нажил себе состояние на мехах. У него была подагра, и он вечно чертыхался самым невероятным образом. Я помню его – краснощекий старик с длинными белыми волосами и шелковой ермолкой на лысине. У него был попугай, по имени Тобиас, и люди, проходившие мимо его дома, никогда не знали, Тобиас ли это ругается или старик Беркхард.
– Да, времена переменились, – сказала тетя Эмили.
Джимми сидел на своем стуле; по ногам у него бегали мурашки. У мамы был удар, и на той неделе опять в школу. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…
Он и Скинни шли с пруда – они там играли с лягушками; на них – синие костюмы, потому что сегодня воскресенье. За сараем цвели кусты. Мальчишки мучили малыша Гарриса – кто-то сказал, что он еврей. Он громко и певуче хныкал:
– Оставьте меня, братцы, не трогайте! На мне новый костюм.
– Ай вай! Мистер Соломон Леви надел новый костюмчик! – визжали радостные голоса. – Где вы его купили, Ицка? У старьевщика?
– Должно быть, на распродаже после пожара.
– Тогда надо полить его из кишки.
– Польем Соломона Леви из кишки!
– Заткнитесь! Не орите так громко.
– Они просто шутят. Они ему не сделают больно, – шепнул Скинни.
Гарриса потащили к пруду. Он брыкался и вырывался; его опрокинутое лицо было бледно и мокро от слез.
– Он вовсе не еврей, – сказал Скинни. – А вот Жирный Свенсон – еврей.
– Откуда ты знаешь?
– Мне сказал его товарищ по спальне.
– Смотри, что они делают.
Мальчишки разбегались во все стороны. Маленький Гаррис карабкался на берег; волосы его были полны ила, из рукавов текла вода.
Подали горячий шоколад с мороженым.
– Ирландец и шотландец шли по улице. Ирландец говорит шотландцу: «Сэнди, пойдем выпьем…»
Продолжительный звонок у входной двери отвлек внимание от рассказа дяди Джеффа. Горничная-негритянка поспешно вошла в столовую и что-то зашептала на ухо тете Эмили.
– А шотландец отвечает: «Майк…» Что случилось?
– Мистер Джо, сэр.
– Ах, черт!
– Надеюсь, он ведет себя прилично? – тревожно спросила тетя Эмили.
– Немножко навеселе, сударыня.
– Сарра, на кой черт вы его впустили?
– Я не впускала его, он сам вошел.
Дядя Джефф оттолкнул тарелку и хлопнул салфеткой по столу.
– Черт! Я пойду поговорю с ним.
– Заставь его уйти… – начала тетя Эмили и вдруг остановилась с открытым ртом.
Между портьерами, висевшими в широком проходе, который вел в смежную комнату, просунулась голова с тонким, крючковатым носом и массой прямых черных, точно у индейца, волос. Один глаз с красными веками подмигивал.
– Хелло!.. Как поживаете? Можно войти? – раздался хриплый голос, и высокая, костлявая фигура высунулась из-за портьер вслед за головой.
Губы тети Эмили сложились в ледяную улыбку.
– Эмили, вы должны… гм… э… извинить меня… Я чувствую, что вечер… гм… проведенный за семейным столом… гм… будет… э-э… гм… вы понимаете… иметь… э-э… благотворное влияние… Понимаете – благотворное влияние семьи… – Он стоял, качая головой, за стулом дяди Джеффа. – Ну, Джефферсон, старина, как делишки? – Он хлопнул дядю Джеффа по плечу.
– Ничего. Садитесь, – проворчал он.
– Говорят… если хотите послушаться старого ветерана… э… бывшего маклера… ха-ха… говорят, стоит присмотреться к «Интербороу Рапид Транзит»… Не смотрите на меня так косо, Эмили… Я сейчас уйду… Как поживаете, мистер Вилкинсон?… Дети выглядят хорошо. А это кто? Я не я, если это не мальчишка Лили Херф!.. Джимми, ты не помнишь твоего… гм… кузена Джо Харленда? Помнишь?… Никто не помнит Джо Харленда… кроме вас, Эмили… Но и вы хотите забыть его… ха-ха… Как поживает твоя мать, Джимми?
– Ей немного лучше, спасибо. – Джимми с трудом выговорил эти слова.
– Ну, когда ты пойдешь домой, засвидетельствуй ей мое почтение. Она поймет… Мы с Лили всегда были друзьями, несмотря на то, что я пугало всего семейства… Они не любят меня, они хотят, чтобы я ушел… Вот что я тебе скажу, мальчик: Лили лучше их всех. Верно, Эмили? Она лучше нас всех.
