Джон Фанте - Дорога на Лос-Анжелес
– Да нет. Боюсь, что нет.
Ах. И вот тут-то я расскажу ей о том визите, что нанесла она в рыболовную компанию «Сойо» в незапамятные времена. Расскажу, как я, нищий белый паренек в стае невежественных мексиканцев и филиппинцев, был так ошеломлен ее красотой, что не осмелился даже лица ей показать. А потом рассмеюсь:
– Но теперь вы, конечно же, знаете, кто я такой.
Я подведу ее к книжной полке, где среди нескольких незаменимых книг, вроде Библии и словарей, будут виднеться и мои собственные, и вытяну «Колосса Судьбы» – ту самую книгу, за которую мне вручили Нобелевскую премию.
– Хотите, подпишу вам?
И тогда, ахнув, она поймет.
– Так вы – Бандини, знаменитый Артуро Бандини! Х-ха. И я опять рассмеюсь:
– Он самый!
Что за день это будет! Какой триумф!
Пятнадцать
Прошел месяц – четыре получки. Пятнадцать долларов в неделю.
Я так и не привык к Коротышке Нэйлору. А Коротышка Нэйлор, если уж на то пошло, так и не привык ко мне. Я с ним не мог разговаривать, но и он со мной не мог. Он не из тех, кто любезничает: здрасьте, мол, ну как поживаете? Кивнет, и все. Обсуждать положение рыбоконсервной промышленности или мировой политики тоже не станет. Слишком холоден. Он держал меня на расстоянии. Не давал мне забыть, что я – просто рабочая сила. Я уже и так это знал, вовсе не нужно тыкать меня носом.
Близилось окончание скумбриевого сезона. Наступил день, когда мы закончили маркировку двухтонной партии. Появился Коротышка Нэйлор с карандашом и какой-то разнарядкой. Всю скумбрию уложили в коробки, коробки надписали и подготовили к отправке. В доках уже стоял сухогруз, готовый доставить рыбу в Германию – на оптовый рынок в Берлин.
Коротышка распорядился вывезти партию в доки. Когда конвейер остановился, я смахнул пот и, придав лицу выражение терпимости и добродушия, подошел к Коротышке и хлопнул его по спине.
– Ну, как ситуация с консервированием, Нэйлор? – спросил я. – Какую конкуренцию составляют нам эти норвежцы?
Тот отмахнулся:
– Иди возьми себе тележку и марш работать.
– Суровый хозяин, – не унимался я. – Вы – суровый хозяин, Нэйлор.
Я уже отошел шагов на десять, когда он позвал меня по имени. Я вернулся.
– Ты ведь знаешь, как с ручной тележкой управляться?
Я об этом не думал. Я даже не знал, что ручные тележки называются ручными тележками. Ну разумеется, я не умею управляться с ручной тележкой. Я ведь писатель. Разумеется, не знаю. Я расхохотался и подтянул штаны.
– Очень смешно! Знаю ли я, как управляться с ручной тележкой? И вы меня об этом еще спрашиваете! Х-ха. Знаю ли я, как управляться с ручной тележкой!
– Если не знаешь, так и скажи. Не надо передо мной тут дурака валять.
Я покачал головой и уставился в пол.
– Знаю ли я, как управляться с ручной тележкой! И вы меня еще спрашиваете!
– Так ты знаешь или нет?
– Ваш вопрос патентованно абсурден даже на поверхности. Знаю ли я, как управляться с ручной тележкой! Разумеется, я знаю, как управляться с ручной тележкой. Естественно!
Рот его скривился крысиным хвостиком.
– И где же это ты научился управляться с ручной тележкой?
Я обратился к цеху вообще:
– Теперь он хочет узнать, где я обращался с ручной тележкой! Нет, вы только представьте себе! Ему хочется знать, где я научился управляться с ручной тележкой.
– Ладно, мы тратим время. Где? Я спрашиваю, где?
Я выстрелил в него:
– В доках. На нефтебазе. Я там стивидорил.
– Ты – стивидор? – Он расхохотался.
Как я его ненавидел. Имбецил. Придурок, пес, крыса, скунс. Скунсорожая крыса. Что он понимает? Это ложь – да. Но что он в ней смыслит? Он – эта крыса – без единой унции культуры, да он, наверное, ни одной книжки в жизни не прочел. Господи ты боже мой! Да что он понимает хоть в чем-нибудь вообще? И вот еще что. Он в придачу и коротышка, беззубая, пропитанная табачной жвачкой пасть, а глаза – как у вареной крысы.
– Ну что ж, – произнес я, – смотрю я на вас, Сэйлор, или Тэйлор, или Нэйлор, или как там вас, к чертовой матери, зовут, в этой вонючей дыре, мне абсолютно надристать; и если мой угол зрения совершенно не опустился, то вы не такой уж и крупный парень, черт возьми, Сэйлор, или Бэйлор, или Нэйлор, или как там вас, к дьяволу, зовут.
Грязное слово – слишком грязное, чтобы его здесь повторять, – просочилось сквозь его скривившиеся губы. Он почиркал в разнарядке, непонятно зачем изображая неизвестно что, но это явно было какой-то формой лицемерия, уловкой, всплывшей из глубин его липовой душонки; он чиркал, будто крыса, некультурная крыса, и я ненавидел его так, что готов был откусить ему палец и выплюнуть ему же в харю. Вы только посмотрите на него! Эта крыса царапает свои крысячьи загогулины своими крысиными лапками на клочке бумаги, будто на куске сыра, грызун, свинья, крыса помойная, портовая крыса. Но почему же он ничего не отвечает? Ха. Да потому что наконец во мне он нашел достойного противника, потому что он беспомощен перед теми, кто лучше его.
Я кивнул на штабель коробок со скумбрией.
– Я вижу, это барахло направляется в Германию.
– Не шутишь? – Он по-прежнему чиркал в разнарядке.
Я не дрогнул под его неуклюжей попыткой сарказма. Острота не нашла во мне мишени. Вместо этого я погрузился в серьезное молчание.
– Скажите, Нэйлор, или Бэйлор, или как вас там, – что вы думаете о современной Германии? Вы согласны с Weltanschauung'ом [8] Гитлера?
Никакой реакции. Ни слова – только чирканье по бумаге. Вы спросите почему? Да потому, что Weltanschauungдля него – это чересчур! Это чересчур для любой крысы. Weltanschauungсбило его с толку, ошеломило его. Первый и последний раз в жизни услышал он, как произносится это слово. Он сунул карандаш в карман и заглянул мне через плечо. Чтобы разглядеть там что-то, ему потребовалось привстать на цыпочки – настолько нелепым карликом он был.
– Мануэль! – крикнул он. – Эй, Мануэль! Поди-ка сюда на минутку!
Мануэль направился к нам – перепуганный, спотыкаясь: обычно Коротышка никого не звал по имени, если не собирался увольнять. Мануэлю было лет тридцать – вечно голодное лицо, скулы выпирают куриными яйцами. У лотка он работал прямо напротив меня. Я, бывало, часто на него смотрел: у него были огромные лошадиные зубы, белые как молоко, но уж слишком большие для такого лица. Верхней губы не хватало их прикрыть. Глядя на него, я думал только о зубах, ни о чем больше не мог.
– Мануэль, покажи вот этому приятелю, как управляться с ручной тележкой.
Я перебил:
– Это едва ли необходимо, Мануэль. Но в данных обстоятельствах командует здесь он, а приказ, как говорится, есть приказ.
Однако Мануэль был на стороне Коротышки.
– Пойдем, – сказал он. – Покажу.
Он увел меня, а из пасти Коротышки снова сочились грязные слова, теперь уже вполне разборчивые.
– Это меня забавляет, – сказал я. – Смешно, знаешь ли. Сейчас расхохочусь. Какой трус.
– Я покажу. Пошли. Приказ босса.
– Босс – недоумок. У него дементия прэкокс.
– Нет-нет! Приказ босса. Пошли.
– Весьма забавно, однако несколько отдает макабром – прямо по Краффт-Эбингу.
– Приказ босса. Я-то что?
Мы зашли в кладовую, где хранили тележки, и вытянули себе по одной. Мануэль вытолкал свою на пустую середину. Я последовал за ним. Довольно несложно. Так вот что называют «ручными тележками». Когда я был совсем пацаном, мы их называли тачками. Ручной тележкой управлять может любой, у кого обе руки целы. Волосы на затылке у Мануэля походили на шерсть черной кошки, побритой ржавым мясницким тесаком. Голова напоминала утес, постриженный вручную. На седалище робы красовалась огромная заплата из белой холстины. Отвратительно пришита, будто он вдевал веревку в заколку для волос. Каблуки он сносил до самого мокрого пола, а к подошвам гвоздями прибил новые, из раскисшего картона. Выглядел он таким нищим, что я рассвирепел. Я знал множество бедняков, но не настолько же.
– Послушай, – обратился к нему я. – Господи, сколько ж ты зарабатываешь?
Так же, как и я. Двадцать пять центов в час.
Он посмотрел мне прямо в глаза: высокий худой мужик смотрел на меня сверху, еще чуть-чуть – и развалится на куски, глубокими темными, честными глазами, но полными подозрения. В них сквозила та же пришибленность и тоска, что у большинства мексиканских крестьян. Он спросил:
– Тебе нравится на консервной фабрике?
– Она меня развлекает. Есть свои моменты.
– Мне нравится. Очень нравится.
– А чего ты себе новые башмаки не купишь?
– Не по карману.
– А жена есть?
Он кивнул быстро и жестко – мол, хорошо, когда жена есть.
– А дети?
Детей иметь тоже оказалось хорошо. У него их трое, поскольку он показал мне три скрюченных пальца и осклабился.
– Так как же, к чертовой матери, ты жить умудряешься на четвертак в час?
