Джордж Дюморье - Трильби
Вы навестите меня, ведь правда? Я буду все время дома, пока вы не придете. Или встречу вас где-нибудь, если вы напишете мне, когда и где, или приду повидать вас в мастерскую, если вы уверены, что будете одни. Прошу вас, ответьте мне поскорее.
Вы не знаете, как я страдаю.
Навсегда преданный и любящий друг ваш
Трильби О'Фиррэл».
Она отослала письмо с посыльным. Не прошло и десяти минут, как в ответ на него явился сам Лэрд; она бросилась ему на шею, целуя и обливая его слезами; он и сам чуть не заплакал, но вместо того принялся смеяться, что было несравненно успокоительнее и более в его характере. Он отнесся к ней с такой добротой, так мило и просто поговорил с ней, что к тому времени, как он покинул ее скромную обитель на улице Пусс Кайу, самый облик ее, поразивший его, когда он вошел, принял уже нормальный вид, и она стала почти похожа на самое себя.
Маленькая комнатушка под самой крышей с покатым потолком и чердачным окном была такой безукоризненно чистой и аккуратной, как будто тут жила монахиня, обучающая знатнейших девиц Франции в каком-нибудь благочестивом монастыре. На подоконнике росли настурции и гвоздики, а за окошком вился зеленый плющ.
Она сидела рядом с ним на узкой белой кровати, то и дело пожимая, гладя и целуя его руку, перепачканную краской и скипидаром, а он говорил с ней по-отечески — как он сказал потом Таффи — и бранил ее за то, что она так неразумно не послала за ним немедленно или же не пришла в мастерскую. Он сказал, как он рад, как рады будут они все трое, что она перестанет позировать, — не потому, конечно, что в этом есть нечто предосудительное, но лучше этого не делать. Они будут счастливы, что она наконец пойдет по правильному жизненному пути. Пускай Билли пробудет еще некоторое время в Барбизоне, но она должна обещать, что сегодня же придет отобедать с ним и Таффи и сама приготовит обед. Когда он ушел, торопясь к своей картине «Свадьба тореадора», сказав ей на прощанье: «Итак, до вечера, громы небесные» он оставил счастливейшую женщину во всем Латинском квартале: она раскаялась, и ее простили!
А вслед за стыдом, раскаянием и прощеньем в ее душе родилось новое странное чувство: зачатки самоуважения.
До сих пор самоуважение означало для Трильби немногим более, чем физическая чистота, которую она неукоснительно соблюдала. Увы, чистоплотность была непременным условием ее рода занятий. Теперь же самоуважение подразумевало другую чистоту: духовную, и она решила блюсти ее вечно; она должна искупить постыдное прошлое; сама она никогда его не забудет, но, может быть, со временем оно изгладится из памяти окружающих.
Вечер того дня навсегда запомнился Трильби. Перемыв и убрав всю посуду после обеда в мастерской, она села за штопку белья. Она даже не выкурила своей обычной папироски, напоминавшей о ненавистных ей теперь занятиях и происшествиях. Трильби О'Фиррэл покончила с курением.
Разговор шел о Маленьком Билли. Она узнала о том, как его воспитывали с детства, о его матери и сестре, о людях, среди которых он рос. Услышала она также (сердце ее при этом то ликовало, то больно сжималось) и о том, какой будет, вероятно, его дальнейшая судьба, об его таланте, великом таланте, если можно было верить словам его друзей. Вскоре его безусловно ждут почет и слава, какие выпадают на долю немногим — если только ничто непредвиденное не собьет его с пути, не омрачит его будущее и не погубит блестящую его карьеру. При мысли о нем сердце ее ликовало, а при мысли о себе — больно сжималось. Смела ли она мечтать о дружбе с таким человеком? Могла ли надеяться стать хотя бы его служанкой, его верной, преданной служанкой?
Маленький Билли провел в Барбизоне целый месяц; вернулся он таким загорелым, что друзья с трудом его узнали, и привез с собой такие этюды, что друзья его опешили от изумления.
Гнетущее сознание своей собственной безнадежной бездарности в сравнении с его блестящей одаренностью растворилось в искреннем восторге при виде его мастерства, в любви к нему и уважении к его таланту.
Их друг Маленький Билли, такой юный и нежный, такой слабый физически, но такой сильный духом, отзывчивый, чуткий, зоркий, проникновенно умный, был старшим над ними по праву своего мастерства, его следовало поставить на пьедестал и поклоняться ему, беречь его, охранять, почитать.
Когда в шесть часов вечера Трильби пришла с работы и он пожал ей руку со словами: «Привет, Трильби!» — она побледнела, губы ее задрожали; влажными, широко раскрытыми глазами она уставилась на него (глядя на него сверху вниз, ибо по росту была одной из самых высоких представительниц своего пола) с жадным, молящим, трепетным обожанием. Лэрд почувствовал, что его худшие опасения оправдались, а доблестное сердце Таффи исполнилось одинаковым с ним убеждением, когда он перехватил взгляд, которым ей ответил Билли.
Потом они пообедали вчетвером у папаши Трэна, после чего Трильби вернулась в свою прачечную.
Назавтра Билли отправился показывать свои работы Каррелю, и тот предложил ему пользоваться личной его студией, чтобы Билли мог закончить там свою картину «Девушка с кувшином». Это было неслыханной милостью, и юноша, взволнованный, гордый оказанной ему честью, принял ее с почтительной благодарностью.
Вот почему на некоторое время Маленький Билли стал редким гостем в мастерской на площади св. Анатоля, так же как и Трильби, ведь у прачки мало свободного времени. Но они часто встречались за обедом, а по воскресным утрам Трильби, как всегда, приходила чинить белье Лэрда, штопать его носки, убирать мастерскую и возиться по хозяйству и была счастлива. А по воскресным дням в мастерской царило обычное веселье; фехтовали, занимались боксом, играли на рояле и скрипке — словом, все было по-прежнему.
Проходили дни за днями, и друзья стали замечать постепенную, неуловимую перемену в Трильби. Она больше не употребляла озорных словечек, когда разговаривала по-французски, разве что они вырывались у нее случайно; перестала быть чересчур веселой и забавной, однако выглядела гораздо счастливее, чем раньше.
Она сильно похудела, овал лица ее стал тоньше, скулы обозначились резче, но все ее черты (лоб, подбородок, переносица) были столь безукоризненно пропорциональны, что в результате ее внешность изменилась к лучшему разительно, прямо-таки неизъяснимо.
К тому же, по мере того как угасало лето и она реже бывала на воздухе, у нее почти не стало веснушек. Она отпустила волосы и теперь закладывала их в узел на затылке, открывая маленькие уши, прелестные по форме, и как раз на должном месте — далеко сзади и довольно высоко; сам Маленький Билли не мог бы поместить их более удачно. Кроме того, рот ее, немного большой, принял более четкие и мягкие очертания, а крупные ровные английские зубы блистали такой белизной, что даже французы мирились с ними. Глаза ее излучали новый, мягкий свет, которого в них никто никогда дотоле не видел. Они сияли, как звезды, как две серые звезды, или, вернее, планеты, только что оторвавшиеся от какого-то солнца, ибо постоянный, нежный свет, который они излучали, был как бы отражением чьих-то других сияющих глаз.
Излюбленный тип красоты меняется с каждым новым поколением. То были дни аристократических, надменных красавиц из альбома Букнера: высокий лоб, овальное лицо, маленький нос с горбинкой, крошечный ротик сердечком, мягкий подбородок с ямочкой посредине, покатые плечи и длинные локоны — разные леди Арабеллы, Клементины, Мюзидоры, Медоры!.. Тип, который, возможно, снова возродится в один прекрасный день.
Да будет автор сей книги к тому времени уже в могиле.
Тип красоты, которую олицетворяла собою Трильби, имел бы теперь несравненно больший успех, чем в пятидесятые годы. Ее фотографии украшали бы зеркальные витрины. Сэр Эдуард Берн Джонс — прошу прощения за свою дерзость! — возможно, признал бы в ней свой идеал, несмотря на ее бьющую через край жизнерадостность и неукротимое жизнелюбие. Россети, может быть, сделал бы из нее новый образец красоты, а сэр Джон Милле — старый образец из тех, что всегда новы и никогда не надоедают и не пресыщают, как, например, «Клития» — извечно прекрасная, как сама любовь!
Тип красоты Трильби был полной противоположностью тем красоткам, которых Гаварни сделал столь популярными в Латинском квартале в период, о котором здесь идет речь. Поэтому те, кто безотчетно попадали под власть её обаяния, не всегда понимали, в чем же, собственно, оно заключается. К тому же считалось, что рост ее слишком высок для женщины, для повседневной жизни, для ее положения в обществе, а главное — для страны, в которой она живет. Она почти доставала до плеча молодцеватому жандарму а молодцеватый жандарм был почти такого же роста, как драгун королевской гвардии, который, в свою очередь, был почти таким же высоким, как заурядный английский полисмен. Конечно, она ни в коей мере не была великаншей. Она была приблизительно такого же роста, как мисс Эллен Терри[13], — а с моей точки зрения, это прелестный рост!
