Генри Джеймс - Повести и рассказы
— Неужели таким вы представляете себе английского джентльмена? спросил он.
Я был недоволен собой, я нервничал, а работа стояла, и я ответил с раздражением:
— Не разоряться же мне по вашей милости, дорогой майор!
Это было ужасное замечание. Он еще немного постоял, а затем, не говоря ни слова, вышел из мастерской. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением: я был уверен, что больше не увижу его. Я не сказал ему определенно, что мою работу могут забраковать, но меня раздражало, что сам он не почувствовал приближения катастрофы, что наше бесплодное сотрудничество не послужило для него уроком и он не постиг вместе со мной ту истину, что в обманчивой атмосфере искусства даже самые высокие достоинства объекта могут оказаться бесполезными из-за своей невыразительности.
Я был в расчете со своими приятелями, и все же нам довелось увидеться еще раз. Через три дня они снова пришли ко мне, на этот раз вместе, и после всего случившегося их появление не предвещало ничего хорошего. Оно свидетельствовало о том, что никакой другой работы они найти не могут. Должно быть, они уже собирали семейный совет и обсуждали свое невеселое положение во всех подробностях; они уже успели переварить дурные вести о том, что в собрании сочинений им не бывать. Теперь, когда они не могли мне быть полезны даже в работе для «Чипсайда», их обязанности стали уж очень неопределенными, и я был вправе считать, что они пришли просто из вежливости и в знак примирения — словом, с прощальным визитом. В глубине души я даже обрадовался тому, что мне сейчас некогда возиться с ними: мои натурщики позировали вместе, и я корпел над композицией, которая обещала принести мне славу. Идея композиции была навеяна сценой, где Рэтленд Рэмзи, придвинув свой стул поближе к сидящей за роялем Артемизии, собирается сказать ей нечто чрезвычайно важное, а она с показным равнодушием смотрит на свои пальчики, извлекающие из инструмента какую-то сложную пьесу. Мисс Черм за роялем мне доводилось рисовать и раньше — это у нее всегда получалось безукоризненно поэтично и грациозно. Теперь мне надо было, чтобы обе фигуры «компоновались», не уступали одна другой в напряженности переживания, и маленький итальянец отлично вписался в мой замысел. Влюбленные из романа стояли у меня перед глазами как живые, рояль был выдвинут; мне оставалось только уловить очарование юности и робкой любви, разлитое в этой сцене, и запечатлеть его на бумаге. Гости заглядывали мне через плечо; я обернулся и приветливо посмотрел на них.
Они ничего не сказали в ответ, но я привык общаться с людьми без слов и продолжал работать, ободряемый ощущением, что я наконец нашел единственно правильное решение, и лишь слегка расстроенный тем, что мне так и не удалось избавиться от них. И тут я вдруг услышал где-то рядом или, точнее, надо мной приятный голос миссис Монарк: «По-моему, ей надо немного привести в порядок прическу». Я поднял голову и с удивлением увидел, что она как-то особенно пристально разглядывает мисс Черм, сидевшую спиной к ней. «Я только чуть-чуть подправлю, вы не возражаете?» — продолжала она. Услышав эти слова, я неожиданно для самого себя вскочил на ноги, по-видимому, подсознательно опасаясь, как бы она чего-нибудь не сделала с моей юной героиней. Она меня успокоила взглядом, которого я никогда не забуду — должен признаться, что я был бы счастлив, если бы мне удалось нарисовать _эту_ сцену, — и подошла к моей натурщице. Склонившись над мисс Черм и положив ей руку на плечо, она ласково заговорила с ней. Девушка быстро сообразила, что хочет сделать миссис Монарк, и с благодарностью согласилась. Та сделала несколько быстрых движений, и непокорные кудри мисс Черм легли так, что она стала теперь еще очаровательней. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы человек оказывал услугу своему ближнему с такой героической самоотверженностью. Миссис Монарк повернулась, глубоко вздохнула и пошла, посматривая по сторонам с таким видом, будто искала, что бы ей еще сделать; затем она нагнулась с благородным смирением и подняла с полу тряпку, выпавшую из моего этюдника.
Тем временем майор тоже подыскивал себе дело и, отправившись в другой конец мастерской, увидел перед собой посуду и столовый прибор — следы моего завтрака, забытые и неприбранные. «Послушайте, а в _этом_ я могу вам помочь?» — крикнул он мне, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Я согласился со смехом (боюсь, что смех вышел неловкий), и в течение ближайших десяти минут моя работа шла под аккомпанемент нежно звенящего фарфора и стекла и брякающих чайных ложечек. Миссис Монарк помогала мужу они вымыли посуду, убрали ее в шкаф. Затем они отправились в мою маленькую буфетную, и после их ухода я обнаружил, что все мои ножи начищены, а скромный запас посуды блестит так, как не блестел с незапамятных времен. Должен признаться, когда я почувствовал, как красноречиво говорило за себя то, что они делали, — контуры моего рисунка на мгновение смазались, и изображение поплыло. Они признали свою несостоятельность, но не могли смириться с мыслью о грозящей им гибели. Они в замешательстве склонили головы перед жестоким и противоестественным законом, в силу которого реальность могла оказаться намного ниже в цене, чем иллюзия; но они не хотели умирать с голоду. Если мои слуги ходят у меня в натурщиках, почему бы моим натурщикам не пойти ко мне в услужение? Можно поменяться ролями: те будут позировать, изображая леди и джентльменов, а _они_ будут за них работать, и тогда им не придется уходить из мастерской. Это был безмолвный, но страстный призыв, — они взывали ко мне не прогонять их. «Разрешите нам остаться, мы будем делать _все_», — вот что они хотели сказать.
Когда все это свалилось на меня, мое вдохновение улетучилось. Карандаш выпал у меня из рук; сеанс был сорван, и я отослал моих натурщиков, которые тоже были явно сбиты с толку, оробели и притихли. Я остался наедине с майором и его женой и пережил несколько очень неприятных минут. Он вложил их мольбу в одну фразу: «Так вот я и говорю: а может, все-таки возьмете нас?» Я не мог их взять — было бы слишком больно смотреть, как они выносят мое помойное ведро; но я сделал вид, что у меня найдется для них работа еще примерно на неделю. Затем я дал им денег, чтобы они поскорее уходили, и больше я их не видел. Заказ на следующие тома я все-таки получил, но мой друг Хоули твердит, что ущерб, нанесенный мне майором и миссис Монарк, дает себя знать и сейчас: это из-за них я свернул с прямого пути. Если это и правда, я не жалею, что заплатил за преподнесенный мне урок.
УЧЕНИК
(рассказ)
Глава 1
Несчастный молодой человек колебался и медлил; так трудно было поднять вопрос об условиях, заговорить о деньгах с женщиною, которая говорила только о чувствах и даже, можно сказать, об аристократичности. Но ему не хотелось уходить и считать, что они окончательно уже все решили, прежде чем он не заглянет в этом направлении чуть дальше, чем позволяет прием, оказанный ему дородною обходительною дамой, которая меж тем, надевая пару поношенных gants de Suede[224] на свою пухлую, увешанную кольцами руку, натягивая и разглаживая их, продолжала говорить о чем угодно, но только не о том, что ему не терпелось от нее услышать. Он ждал, что она назовет цифру положенного ему жалованья; но как раз в ту минуту, когда, уже несколько раздраженный, он приготовился сам спросить ее об этом, вернулся мальчик, которого миссис Морин посылала принести ей из другой комнаты веер. Вернулся он без веера и только походя заметил, что не нашел его. Сделав это циничное признание, он неприветливо и пристально посмотрел на кандидата, который добивался чести взять на себя его воспитание. Будущий наставник его, помрачнев, тут же решил, что первое, чему он должен будет научить своего юного питомца, это, разговаривая с матерью, глядеть ей в глаза и, уж во всяком случае, избавиться от привычки столь неподобающим образом отвечать на ее вопросы.
Когда миссис Морин нашла предлог, чтобы услать его из комнаты, Пембертон подумал, что это было сделано как раз для того, чтобы коснуться щекотливого вопроса о жалованье. Но ей всего-навсего хотелось сказать ему кое-что о сыне, чего одиннадцатилетнему мальчику было бы лучше не слышать. Все это были сплошные похвалы, и только под конец она вздохнула и привычным движением коснулась левой груди.
— И знаете, в этом вся беда… такое оно у него слабенькое…
Пембертон догадался, что, говоря о слабости, она имеет в виду его сердце. Он уже знал, что бедный мальчик не отличается крепким здоровьем; с этого, собственно, и начались все разговоры о том, чтобы он взял на себя заботы по его воспитанию: посредницей между ними была одна жившая в Ницце англичанка, с которой он познакомился еще в Оксфорде и которая знала как его, Пембертона, нужды, так и нужды премилого американского семейства, занятого поисками самого лучшего из всех возможных домашних учителей.
