Другой дом - Джеймс Генри
— Вы должны вынести это, мой дорогой мальчик, вы должны все это вынести. — Доктор Рэймидж запнулся. — Ваша жена очень серьезно больна.
Книга вторая
XIII
Сколько ни размышляла хозяйка Истмида, она из года в год приходила к одному и тому же выводу: если по части обивки мебели скрепя сердце приходилось признать превосходство другого дома, то стоило только подуть ветерку из ее сада, и другому дому крыть было нечем. Что касается внутреннего убранства, Тони побивал ее по всем пунктам, но, заняв позицию у себя на лужайке, она могла бросить вызов не только Баундсу, но и всему Уилверли. Именно там, на ногах, а еще чаще сидя, она по преимуществу проводила летние дни — в этом мы без сомнения убедимся при виде той цитадели, где застанем ее при следующей встрече. С мая по октябрь она пребывала на вольном воздухе — как она выражалась, на травке, — неизменно приходя в итоге этого времяпрепровождения к приятному выводу, что по сравнению с достоинствами сего места всем нововведениям, к которым так привержен ее молодой друг, грош цена. Он может обновлять свой обеденный сервиз сколько ему заблагорассудится; она торжествовала как раз потому, что ее деревья и кустарники оставались прежними. Он не мог развесить на своих стенах ничего даже близко похожего на ее лианы и гроздья; его ковры не были столь же бархатисты, сколь бархатист ее дерн. У нее было все или почти все — у нее было пространство, время и река. Ни у кого в Уилверли не было такой реки, как у нее; люди, конечно, могли сказать, что обладать рекой значит по сути обладать ничем, но она в полной мере владела всеми ее дарами. Река служила границей ее земель, украшала ее угодья и радовала взоры ее гостей; она всегда считала, что свободный доступ к реке компенсирует то, что, как говорили, она живет «не на том берегу». Не будь она «не на том берегу», у нее не было бы маленького каменного пешеходного мостика, которым она особенно гордилась, который венчал всю картину и который как-то при ней сравнили — она потом любила невзначай об этом упомянуть — с подобным сооружением в Кембридже, в прославленном районе Бэкс. Другой берег принадлежал другому дому, на него открывался вид — вид, которому она лишь в известной мере отдавала должное; так, когда схлынет первый прилив вдохновения, относимся мы к таинственным порождениям нашего собственного творческого гения. Миссис Бивер была создательницей этого вида, и другой дом был любезно приглашен к участию в нем, особенно в тех его фрагментах, какие открывались очарованному взору сквозь редкие просветы в листве аллеи, протянувшейся между двумя усадьбами. Со стороны Тони имелась калитка, которую он называл речной, но, пока из нее не выйдешь и еще сколько-то не пройдешь, нельзя было даже заподозрить, что она и правда выходит на реку. С противоположной стороны от его имения было уже совсем близко до города, а вот ее со всех сторон окружала чисто сельская местность. Она добиралась до города длинным путем через большой мост и всякий раз с приятным чувством без остановки следовала мимо красного квадратного дома доктора. Она не любила бывать у него, не любила так же сильно, как любила, когда сам он бывал в Истмиде: в первом случае она вроде как советовалась с ним, во втором же сама давала советы, что служило подтверждением ее мудрости, и ей это нравилось решительно больше. Спешу добавить, что все эти сравнительные степени и расстояния играли какую-то роль только там, где дело шло о незначительных мелочах и отношениях в очень узком кругу, но как раз такая малая шкала оценок и обеспечивала нашей доброй леди единство ее маленького мирка. Истина в том, что при сильном сжатии все элементы драмы начинают резонировать, и бывают условия, когда зрителю требуется не театральный бинокль, а скорее микроскоп.
Вероятно, никогда еще миссис Бивер так ясно не ощущала своих преимуществ или, по крайней мере, не была так довольна своим уютным окружением, как в тот прекрасный июньский день, когда мы вновь с ней встречаемся. Воплощением этой отрадной атмосферы отчасти служили чайные принадлежности, расторопно и во множестве расставленные в укромном уголке садовой лужайки; с таким хозяйством под руками она вполне могла бы, ожидая посетителей, сидеть во главе чайного заведения на какой-нибудь ярмарке. С каждой минутой вид другого дома раздражал ее все сильнее и сильнее, и она сожалела только о том, что не может, будучи связана заранее назначенным часом, нарушить собственные традиции и переместиться из этой точки куда-нибудь в другое место. Во всяком случае, дожидаясь этого часа, миссис Бивер сидела теперь в обществе большого красного ковра и большой белой скатерти, а также множества плетеных кресел и гамака, который покачивался на мягком западном ветру; пока время еще позволяло, она занималась разборкой свертков и картонных коробок, сваленных в кучу на скамейке. Один из этих свертков — нечто, замотанное в несколько слоев папиросной бумаги, — она только что впервые увидела и, сидя за чайным столиком, собиралась развернуть. В этот момент миссис Бивер почувствовала, что кто-то приближается к ней со спины; оглянувшись и увидев доктора Рэймиджа, она тут же оставила сверток в покое. Эти старые друзья за время многолетнего знакомства уже столько раз друг друга приветствовали, что обходиться без лишних формальностей постепенно вошло у них в привычку, равно как и разговор их редко начинался с каких-то сногсшибательных новостей. Но в данном случае доктор, присев, начал разговор, против обыкновения, отнюдь не с того, на чем остановился в прошлый раз.
— Угадайте, кого я только что встретил у вас на пороге? Молодого человека, с которым вы познакомились четыре года назад, — мистера Видала, возлюбленного мисс Армиджер!
Миссис Бивер от удивления вздрогнула, хотя вздрагивать миссис Бивер случалось редко.
— Он снова объявился? — В глазах миссис Бивер роились вопросы, на которые ее другу нечего было ответить. — Для чего, скажите на милость?..
— Чтобы иметь удовольствие видеть вас. Очевидно, он бесконечно признателен вам за то, что вы для него сделали.
— Я ничего не сделала, дорогой вы мой; я в их дела не лезла.
— Состояние Тони — конечно, я все это помню — в очередной раз потребовало тогда вашего вмешательства. Но вы приютили его, — сказал доктор, — в тот ужасный день и в ту ночь, и он почувствовал (очевидно, для него это было очень важно), что касательно причин его разрыва с молоденькой пассией чутье вас не подвело, и вы встали на его сторону.
— Я приютила его всего на несколько часов — и вовремя избавила от неловкости, которую он испытывал от того, что оказался в доме, где витала смерть. Но на другой день он ушел с утра пораньше, оставив мне на прощание только маленькую записку.
— Маленькую записку, которую, помнится, вы мне потом показали и которая являлась образчиком благоразумия и хорошего вкуса. Мне кажется, — продолжал доктор, — что он не изменяет этим добродетелям, считая, что вы дали ему право вновь с вами увидеться.
— В тот самый момент — и единственный раз за столь долгое время, — когда его молоденькая пассия, как вы ее называете, тоже оказалась на передовой!
— Это совпадение, — ответил доктор, — слишком необычное, чтобы мистер Видал мог его предвидеть.
— И вы ничего ему не сказали?
— Я ничего ему не сказал, кроме того, что вы, вероятно, находитесь там, где я вас сейчас встретил, и еще, что, раз уж Мэннинг занята своими чайными делами, я сам пойду доложить вам, что он ждет вас там.
Ощущение надвигающихся проблем становилось у миссис Бивер все острее по мере того, как она осмысливала сказанное.
— Под «там» вы имеете в виду на пороге?
— Отнюдь. В самом безопасном на свете месте — по крайней мере, когда вас там нет.
— В моей собственной комнате? — спросила миссис Бивер.
— В этом суровом мемориале Домашнего Порядка, который вам иногда нравится называть своим будуаром. Я взял на себя смелость проводить его туда и закрыть за ним дверь. Подумал, что вы, возможно, хотели бы увидеть его раньше других.
