Томас Вулф - Паутина и скала
Это роковое свойство ничего не упускающей, словно паутина, памяти, заливало душу мальчика безысходным отчаянием. И в этой паутине было все — кроме неистовой радости.
Жизнь ее уходила своими истоками в глушь округа Зибулон еще до Гражданской войны.
— Помню ли? — полудовольно-полураздраженно переспросила однажды тетя Мэй, подняв иголку к свету и продевая нитку в ушко. — Ну и глупыш же ты! — воскликнула она презрительным тоном. — А как же? Помню, конечно! Я же была там, в Зибулоне, со всеми нашими в тот день, когда солдаты вернулись с войны!.. Да уж, я все это видела. — Она приумолкла, задумалась. — Появились они, — спокойно продолжала тетя Мэй, — часов в десять утра, знаешь, их было слышно задолго до того, как они показались из-за поворота. Люди вдоль всей дороги шумно встречали их, и, конечно же, я тоже принялась орать, вопить. Не хотела оставаться в стороне, — продолжала она со спокойным юмором, — и мы все встали у забора, отец, мать и твой двоюродный дедушка Сэм. Ты, конечно, не знал его, мальчик, но он был с нами, приехал в отпуск по здоровью на Рождество. Все еще хромал после раны — и, конечно же, война кончилась, как все заранее знали, прежде, чем он оправится настолько, чтобы вернуться туда. Хха, — понимающе издала она отрывистый смешок и, сощурясь, поглядела на иголку. — Во всяком случае, сам он так говорил…
— Что говорил, тетя Мэй?
— Ну как же, что дожидается, пока рана заживет, но какое там! — негромко ответила она, покачивая головой. — Сэм был лодырем — в жизни такого не видела! — воскликнула тетя Мэй. — И, по правде говоря, ничего больше дурного в нем не было. Я вот что еще тебе скажу: поняв, что война кончается и возвращаться туда ему не придется, он поправился быстро. То хромал, опираясь на трость, словно каждый шаг мог оказаться последним, а на другой день разгуливал, не чувствуя ни малейшей боли…
«Сэм, я о таком быстром выздоровлении и не слыхивал, — сказал ему отец. — Если у тебя есть еще это лекарство, удели мне капельку». В общем, Сэм был там с нами, — продолжала она после недолгой паузы. — И конечно, Билл Джойнер — старый Билл Джойнер, твой прапрадед, мальчик, — такого здорового, бодрого старика тебе в жизнь не увидеть! — воскликнула она.
Билл Джойнер… тогда ему наверняка было все восемьдесят пять, только, глядя на него, ты бы ни за что об этом не догадался! Справлялся с любой работой! Куда угодно ходил! Не боялся ничего! — объявила она. — И оставался таким до самого смертного часа. Он тогда жил здесь, в Либия-хилле, заметь, за пятьдесят миль от нас, но если у него возникало желание поговорить с кем-то из своих детей, тут же отправлялся в путь, не тратя времени даже на то, чтобы взять шляпу. Да-да! Однажды появился как раз, когда мы все садились за обед, без пиджака, с непокрытой головой! «Вот тебе на! — говорит мать. — Откуда вы, дядя Билл?». Она называла его дядей Биллом. «Из города», — отвечает он. «Да. Но как сюда добрались?» — спрашивает мать. «Пешком пришел», — говорит он. «Не может быть! — удивляется она. — А шляпа с пиджаком где?» — «Да я без них отправился, — отвечает он. — Работал в саду, захотел повидать вас всех и не стал заходить за пиджаком и шляпой. Просто взял да пошел!». Именно так все и было, — с подчеркнутой выразительностью произнесла тетя Мэй. — Захотел повидать нас всех и пошел, нигде не останавливаясь по пути!
Она ненадолго замолчала, задумалась. Потом с легким, утвердительным кивком заключила:
— Вот таким человеком и был Билл Джойнер!
— Стало быть, в тот день он находился там? — спросил Джордж.
— Да, там. Стоял рядом с отцом. Отец-то, знаешь, был майором, — сказала она с гордостью в голосе, — но перед концом войны приехал домой в отпуск. Да-да! Он часто приезжал в течение всей войны. Как майор, наверное, мог выбираться чаще, чем рядовые солдаты, — гордо сказала тетя Мэй. — Словом, он был там, старый Билл Джойнер, стоял рядом с ним. Билл, конечно, пришел, потому что хотел повидать Ранса, знал, что Ранс должен вернуться вместе с остальными. Конечно, детка, — сказала она, чуть покачивая головой, — твоего двоюродного дедушку Ранса никто из нас не видел с самого начала войны. Он ведь пошел в армию сразу, как только объявили войну, и не появлялся все четыре года. О! Нам рассказывали, знаешь, рассказывали! — ворчливо сказала она, слегка покачивая головой с каким-то зловещим неодобрением, — через что он прошел… чего ему пришлось хлебнуть — бррр! — неожиданно произнесла тетя Мэй с укором и отвращением. — Про то, как его взяли в плен, а он убежал, вынужден был идти ночами, днем спать в сараях или прятаться где-то в лесу, и про… брр! «Перестаньте, — сказала я тогда, — меня при одной мысли об этом дрожь пробирает!» Про то, как Ранс нашел на дороге брошенного дохлого мула, отрезал от него кусок мяса и съел… «И такого вкусного, — говорил он, — больше я не пробовал!». Вот и представь, до чего Ранс был голодным!
В общем, слушали мы эти рассказы, однако никто из нас не видел Ранса с тех пор, как он ушел на войну, поэтому нам всем было интересно узнать. Ну вот, появились они на старой дороге, что идет вдоль реки, слышно было, как их приветствуют, мужчины кричали, женщины плакали, и вот подходит Боб Паттен. Само собой, мы все принялись расспрашивать его о Рансе: «Где он? Здесь?».
«Да, конечно, здесь, не волнуйтесь, — отвечает Боб. — Сейчас подойдет. Вы его увидите, а если нет, — тут он вдруг рассмеялся, — а если нет, говорит, то, клянусь Богом, унюхаете!».
Вот так и заявил, понимаешь, не церемонясь, и, конечно, всем пришлось рассмеяться… Но, детка, детка. — Она с сильным отвращением покачала головой. — Какой ужасный! — О! До чего ужасный, ужасный запах! Бедняга! Думаю, он ничего не мог поделать! Но от него все время так несло… А он был совершенно чистым! — с ударением выкрикнула тетя Мэй. — Ранс всегда содержал себя в чистоте не меньше кого угодно. И жизнь вел чистую, добродетельную. Ни разу не выпил ни капли виски, — убедительным тоном сказала она. — Ни разу в жизни — ни он, ни отец. О, отец, отец! — воскликнула тетя Мэй с гордостью. — Он близко никого бы не подпустил к себе с запахом спиртного! И вот что тебе скажу! — торжественно произнесла она. — Знай он, что твой папа пьет, так ни за что не позволил бы твоей матери выйти за него замуж! Даже на порог бы к себе не пустил — счел бы позором, что кто-то из членов его семьи якшается с пьющим! — гордо сказала тетя Мэй. — И Ранс был таким же — даже вида виски не выносил — но, ох! — вздохнула она, — этот ужасный, ужасный запах — застарелый, зловонный, от всего тела, который ничто не могло изгнать — ужас, ужас, — прошептала тетя Мэй. Потом с минуту молча шила. — И конечно, — заговорила снова, — так вот о нем и говорили… так прозвали…
— Как, тетя Мэй?
— Да ведь, — произнесла она и умолкла снова, покачивая головой с сильным осуждением, — подумать только! Подумать только, до того не иметь понятий ни о приличии, ни об уважении, чтобы так прозвать человека! Хотя, с другой стороны, чего хотеть от солдат? По-моему, это очень грубый народ, невоздержанный на язык, вот они и дали ему это прозвище.
— Какое?
Тетя Мэй с серьезным выражением лица поглядела на мальчика, потом рассмеялась.
— Вонючий Иисус, — стыдливо ответила она. И негромко процедила: — Бррр! «Не могут они такого говорить!» — воскликнула я, но это оказалось правдой. Подумать только!.. И, конечно, бедняга знал это, говорил: «Я готов сделать, что угодно, лишь бы от него избавиться. Видимо, Господь возложил на меня этот крест…» Но он не проходил — этот застарелый… зловонный… запах! Ужас, ужас! — прошептала она, опустив взгляд на иголку. — И пот еще что! Ране, когда вернулся, сказал всем нам, что Судный день уже наступил! Что аппоматтокский суд ознаменовал пришествие Господа и Армагеддона — и всем надо ждать больших перемен! Да! Я помню тряпичную карту, свернутую в комок, которую он носил на шнурке вокруг шеи. И знаешь, там доказывалось цифрами и фактами из Библии, что конец света должен наступить в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году… И вот он шел по дороге, вместе со всеми, с этой штукой на шее, в тот день, когда они все вернулись с войны.
С минуту тетя Мэй молча шила, а потом, покачав головой, печально сказала:
— Бедняга Ранс! Но я скажу тебе вот что! Он бесспорно был хорошим человеком.
Ранс был самым младшим из детей старого Билла Джойнера. Лафайет, дедушка Джорджа Уэббера, появился на свет двенадцатью годами раньше его. У них было два средних брата — Джон, погибший в битве под Шайло, и Сэм. Сведения о детстве Ранса, сохранившиеся в рассказах, в слухах — другого способа сохранять их эти люди не знали, — были скудными, но, видимо, совершенно точными.
— Ну вот, теперь я расскажу тебе, как все это было, — сказала тетя Мэй. — Братья дразнили его, насмешничали над ним. Ясное дело, он был простодушным и, пожалуй, верил всему, что они говорили. Ну да, конечно! Отец же рассказывал мне, как они говорили ему, будто Марта Александер влюбилась в него, и заставили поверить. А Марта, скажу тебе, была первой красавицей на всю округу, могла выбрать любого, кто ей понравится! Так они стали писать ему дурацкие любовные письма от ее имени, назначали свидания, где попало — на Индейском кургане, в лощине, у какого-нибудь старого пня или дерева — о! в любых местах! — выкрикнула тетя Мэй, — просто, чтобы посмотреть, хватит ли у него дурости пойти туда! Она не появлялась, и они писали другое письмо, где говорилось, будто отец Марты что-то заподозрил и глаз с нее не спускает! Да еще сказали, будто Марта говорила, что он будет нравиться ей больше, если отрастит бороду! И что у них есть особое снадобье, от которого борода растет быстрее, если им мыть лицо. Уговорили его умываться водой с индиго, которым красят шерсть, и он неделями расхаживал с синим, как у обезьяны, лицом!
