Андре Моруа - Бернар Кене
Она задержала его до рассвета. На улице Жоффруа они нашли ночной автомобиль, возвращавшийся в гараж.
— Двадцать четыре, улица Университета, — сказал Бернар.
Она жила в доме № 14, но всегда немного не доезжала. Когда они пересекали Сену, Бернар слегка вздрогнул. Симона прижалась к нему, очень молчаливая. Он закрыл глаза. Автомобиль остановился. Он помог Симоне сойти. Это было серое печальное утро. Ящики с мусором стояли вдоль тротуара. Улица была пустынна.
— Когда же теперь? — спросил Бернар.
Она быстро вынула письмо из своего мешочка, протянула его Бернару и убежала. Через мгновение тяжелая дверь громко захлопнулась. Бернар простоял несколько мгновений на тротуаре, весьма удивленный. Затем, снова войдя в автомобиль, он сказал шоферу: «К самому Сен-Лазару» — и разорвал конверт.
«Это, Бернар, прощальное письмо. И по настоящему вы меня больше не увидите. Не пытайтесь заходить в мастерскую — вы там никого не найдете. Не пишите мне — я не буду читать ваших писем. Я чересчур страдала и не хочу больше страдать. Я не думаю, чтобы вы понимали, до какой степени я вас любила. Это отчасти и моя вина. Я ненавижу мелодрамы и напыщенность и всегда шутила, когда бывала очень несчастна. С вами ужасно то, что вас нельзя целиком захватить, ваша настоящая жизнь в другом месте, и я не могу этого перенести. И, однако же, я вас люблю. Я вас люблю по причинам, которые вас очень бы удивили. Я вас люблю потому, что ваши плечи напоминают плечи египетских статуй, потому что вы наивны и молоды даже в вашей всегдашней щепетильности, которую я нахожу такой глупой. Я вас люблю, потому что вы сказали о моей красоте несколько очень красивых фраз, которые вы, конечно, забыли, но которые я буду хранить всю мою жизнь. Я тебя люблю, потому что к тебе идет — наслаждаться. Я могла бы любить даже и вашу холодность. Но что меня возмущает и что меня отрывает от вас — это когда вы хотите убедить себя и других, что эта холодность чувства, эта преданность вашему делу, что все это добродетельно. Это для вас естественно, мой дорогой, и в этом — все. Вы любите говорить себе, что вы родились, чтобы быть праздным философом, что вы принимаете всю свою деятельность как страдание; это неправда, вы это любите, вы родились для этого. Вы живописали мне вашего деда, вы будете таким же, и довольно скоро. Вы можете мне верить, я очень проницательна, когда дело касается вас. Ваше самоотречение есть одна из форм эгоизма, это только более красивое название.
Все это я хотела вам сказать потому, что я приняла бы вас таким, каковы вы есть, но не нужно играть на двух досках. Гораздо позднее, если вы меня не совсем забудете (с тобою ведь все возможно), вы, может быть, начнете понимать, что вы пропустили большую любовь. А это всегда очень досадно. Вы женитесь на какой-нибудь молоденькой девушке из ваших мест. Она будет страшно несчастлива. Может быть, это она не слишком заметит, ибо она не будет знать самого вкуса счастья. Я буду долго жалеть о вас, но лучше сожаление, медленно потухающее, чем жизнь, исполненная сомнений, ожиданий и разочарований, которая была моею жизнью с тех пор, как я вас узнала. Прощай, мой бесценный. Я рада, что у меня хватило мужества, я любила только тебя, я люблю тебя».
Бернар перечитал это письмо трижды; затем он очутился перед своей гостиницей. Он поднялся в свою комнату, растянулся на кровати, не раздеваясь, и немного поплакал. Затем он уснул. Ему приснилось, что он идет через ткацкую и какая-то работница подошла к нему. Она показала ему какой-то номер «Иллюстрасьон», где были снимки картин. «Вот видите, месье Бернар, — сказала она. — Вот ваш портрет, который я сделала, и они меня не признали, потому что я только работница». Бернар посмотрел на портрет и нашел его очень хорошим: лицо было строгое и одновременно приветливое, именно так видел он самого себя. «Конечно, — думал он, — если бы Франсуаза или Симона сделали этот портрет, все бы им восхищались, но так как это сделала простая работница, его и не признают…» «Не беспокойтесь, — сказал он этой женщине, — я напишу президенту республики…» И она с доверчивостью возвратилась к работе.
Он проснулся в восемь часов. Когда он вышел из гостиницы, было ясно и холодно; люди шли быстро, с веселым видом. Бернару захотелось действовать, работать, и он почувствовал прилив сил. «Но как это возможно, — сказал он себе, — у меня огромное горе, я обожаю Симону, моя жизнь потеряла всякий смысл…» Длинной вереницей выходили молодые девушки с вокзала Сен-Лазар; он взглянул на них с удовольствием: иные из них бежали бегом, неловкие и грациозные. Он также направился к городу решительным, сухим шагом. В девять часов он был у Роша.
XXV
У «Кене и Лекурб» ткачи работали только три дня в неделю. Как врач радуется, слыша хотя бы и слабое биение сердца, так и Бернар, проходя по мастерским, испытывал сладостное удовольствие, улавливая ухом редкие звуки еще живых ткацких станков. Слишком хорошо осведомленный о настоящей жизнеспособности умирающей фабрики, он думал о том, что скоро предстоит полная остановка.
«Этим станкам остается ткать габардины еще две недели… Для этих женщин есть еще сто штук солдатского сукна… Затем — ничего. Они и не подозревают о хрупкости всего этого. Что делать? Где искать?»
Рабочие глядели на него, когда он проходил, с вопрошающим и доверчивым видом, как штатские в бомбардируемом городе глядят на офицера. В мирное время они часто судили о нем без всякой снисходительности; они смотрели на его форму, вспоминая стачки, казармы. Теперь, радуясь, что его видят, они надеялись, что он сумеет их защитить. Эта перемена настроения, столь внезапная и глубокая, была очень приятна Бернару.
Все его силы были направлены к одной маленькой цели, которую он раньше считал бы весьма ограниченной: найти покупателя, продолжать работу. Во Франции нечего было делать. Но в Америке, в Восточной Европе, в северных странах, где курс был высок, может быть, положение было лучше. Он поговорил об этом с Ахиллом.
— Экзотики? Нет, ни за что! Лучше закрыться!
Тщетно Бернар в течение нескольких недель атаковал своего деда. Подобные авантюры пугали его больше смерти. Наконец внук нашел нужное оружие.
— Паскаль работает теперь пять дней в неделю. Он получил очень большие заказы из Голландии и Румынии.
— Паскаль? — переспросил старик, навострив уши. — У него пять дней работают? Он ничего мне об этом не говорил.
Бернар уехал в Голландию.
Амстердам. Богатые дома со стрельчатыми крышами отражаются в гладкой воде каналов. На огромной шлюпке лодочник перевозит маленький тюк чая. Массивные деревянные двери, блестящие от времени, защищают вход в столетние конторы. Люди кишат на улицах без экипажей.
Кальверстраат, преисполненная всяческих богатств, носит в себе что-то восточное. Запах пряностей в сумрачном магазине, тип мулата, мелькнувшего на углу переулка, экзотическая фотография в витрине — все это напоминает, что эти буржуа были первыми владетелями Индии. Дома эти меблированы богатствами Явы.
Торговый посредник, голландец, заранее извиняется, что дела идут посредственно.
— Большие запасы. Покупатели боятся понижения. Немцы опять появляются. Вот, Нидерландское общество… огромное дело… масса запасов. Мы зайдем только поздороваться. Покупщик, месье Левекамп, он мне приятель, я играю с ним на бильярде в кафе каждый вечер… Гутен морген, херр Левекамп… Херр Кене из Пон-де-Лера…
— Нет, мы не берем, — отвечал по-голландски толстый человек с выбритым черепом.
Затем на трудном французском, перепутанном с английским, он вежливо извинился:
— Трудное положение… Позже… До другого раза…
Бернар любезно улыбнулся; толстый человек тоже.
Блестящая дверь снова раскрылась.
И с пакетом образчиков под мышкой молодой француз вновь резво шагает вдоль прекрасных блестящих каналов. Голландец говорит:
— Здесь любят Францию. Что до меня, я знаю Париж. Улица Бланш, вы знаете улицу Бланш?.. На этом доме есть доска в память одного француза: «Здесь жил Рене Декарт». Кто это был Декарт? Вы не знаете? А!.. А месье Ланглуа, комиссионера, улица Отвиль, вы тоже знаете? Вот сюда войдем… Экспортное Общество. Огромное предприятие… Но очень много запасов… Мы хотим только поздороваться: покупщик, месье Гронингем, он мой приятель, я играю с ним в кегли, он женился на очень красивой женщине.
— Нет, мы не берем, — сказал Гронингем, славный приветливый человек, также с гладко остриженной головой. — Позже…
Опять каналы, этажи, богатые конторы, трамваи, схваченные на лету; прелестные монастыри; синдики суконщиков, самые настоящие, щупающие своими опытными руками сукна, сотканные нормандскими женщинами; купцы, недоверчивые и приветливые, пренебрегающие посредственной шерстью.
— Тут качество… а не цена… И темные простые рисунки… Здесь нужно сообразоваться с модой страны. Ваши парижские купцы присылают нам юбки. Они лопаются на бедрах наших женщин. Тут сильные женщины… очень развитые… Не зайдете ли выпить Кюрасао у Фокинга? Все туда ходят, банкиры и кучера… Затем мы повидаемся с Ситгофом… Огромное дело…
