Жюль Ромэн - Бог плоти
Да, волнение, экзальтация, патетические ноты и т. д., т. е. все, что в моем изложении разочаровывает и раздражает меня и что, вдобавок, придает этому изложению непристойность, если только она вообще в нем есть, — все это было бы напрасно стараться соскоблить или очистить, как химическую окраску. Эти чувства не вмещаются в том или ином эпитете. Вибрация влюбленности, проявление которой я хотел ограничить, внутренне связана с излагаемыми мною фактами. Ее возможно было бы ослабить, лишь понизив общую температуру события, что было бы равносильно замене данного события другим.
Констатировав это, я прихожу к следующему заключению: тон, который я хотел бы взять и о котором я все еще сожалею, быть может, применим, когда речь идет о человеке, лишь при известной и притом весьма низкой температуре событий. Нужно примириться с тем, что он совершенно меняется, когда молекулярная вибрация этих событий увеличивается в несколько раз. Другими словами, научным подходом в данном случае будет, пожалуй, отказ от так называемого научного тона. И вполне возможно, что литературный тон, когда он «неотделим» или правдив (в отличие от фальшивой облицовочной литературы), является непризнанным еще научным тоном. По крайней мере, мне хотелось бы этому верить для собственного успокоения.
Но я упрекал себя еще и в другом, а именно: в обилии подробностей. Допуская даже необходимость точно передать характер этой «брачной ночи», чтобы осветить последующие события и правильно поместить их на кривой, — что кажется мне бесспорным, нельзя ли было бы ограничиться более кратким описанием или более абстрактным истолкованием? Когда вдаешься в подробности, как сделал это я, то невольно кажется, что находишь в описываемых вещах удовольствие, которое нельзя назвать чисто теоретическим.
Тут я тоже хотел внести некоторые исправления. Возьмем, например, описание того, как я ласкал груди Люсьены. Я попытался сократить его, затем переложить в абстрактные формулы. Но я увидел, что не могу избежать следующей альтернативы: или смазать особенности факта, дав его резюме, сделать его настолько банальным, что о нем не стоило бы и говорить (но тогда пропало бы вообще все существенное): или же концентрировать смысл всего в одной или нескольких формулах, которые уже не содержали бы внутреннего оправдания и, в сущности, явились бы непонятными (подобно тому, как если бы в бумагах ученого нашли голое уравнение какого-то неизвестного экспериментального факта). Как бы там ни было, мне сначала нужно было продумать подробности, которых я так старался избежать, а чтобы продумать их серьезно, сделать это письменно. Словом, не было способа обойтись без них. Что же касается приема, заключающегося в уничтожении этой первоначальной редакции и замене ее кратким резюме или выводами, то я нахожу его никуда не годным и в корне противоречащим общему духу моего труда, о котором я говорил вначале, что он будет черновой работой, посвященной изысканиям, а не систематическим изложениям.
Еще одно возражение беспокоит меня. Я решил взяться за перо, чувствуя потребность прояснить некоторые важные и не совсем обыкновенные факты моей жизни. Понятно, я еще только подготавливаю их описание и занят лишь тем, что им предшествовало. И я все более и более проникаюсь убеждением, что не было никакой возможности сразу, без подготовки, подойти к ним.
Но не получается ли от этого впечатление, что я приписываю важность и исключительность обстоятельствам совершенно заурядным? Снарядиться в путь наподобие полярного исследователя для того, чтобы сделать открытие вроде описанной «брачной ночи», пожалуй, довольно комично. Ведь в сущности это вещи, о которых хотя и не рассказывают каждый день, но которые совершаются ежедневно. Многие подробности, которые я так тщательно изложил, не более, как ходячая монета. Их нашли бы в тысяче других «брачных ночей», если бы участники их захотели о них рассказать. Не слишком ли я наивен, нанизывая их на булавку?
Возражение это для меня крайне неприятно, если принять в расчет мой характер (очень ограниченная наивность и ни малейшего желания представляться наивным).
Я мог бы ответить прежде всего, что сам я решительно ничего не знаю о том, что происходит во время «брачных ночей». То, что я читал об этом, мало чему меня научило. Единственные данные для сравнения, которыми я располагаю, доставлены мне моим собственным любовным опытом. С этой точки зрения, единственно для меня важной, моя брачная ночь заключала в себе нечто новое.
Но я должен иметь смелость сказать откровенно то, что я думаю. В глубине души я убежден, что эта «брачная ночь» была исключительной, разумеется, не со стороны своего содержания, но по духу. Я уверен, что поведение Люсьены было совершенно необычайным и что странность последующих событий отчасти коренится в этом.
Если мой рассказ не дает этого почувствовать, то виной тому моя полнейшая писательская неопытность, и только. Недостаточно пережить какое-нибудь необычайное событие и почувствовать его необычайность, нужно еще уметь рассказать о нем.
Впрочем, я прекрасно отдаю себе отчет, что употребляю слова «необычайный» и «странность» не в ходячем смысле. Авторы авантюрных романов и американские фильмы имели на меня самое ничтожное влияние (см. мою характеристику).
VI
Это первое «единение тел» вызвало такую массу эмоций и имело такой законченный характер, что было крайне неумно повторять его в тот же день. Люсьена могла желать только отдыха. Чтобы сохранить обаяние, которым она его наделила, и своей полной удачей повлиять на наши дальнейшие физические сношения, событие это само по себе должно было стать центром воспоминаний.
Даже не посоветовавшись с Люсьеной, я велел поставить в комнате складную кровать. Таким образом, она могла не беспокоиться, что из-за моей деликатности к ней я плохо проведу еще одну ночь.
На следующее утро мы отправились на прогулку. Люсьена была ласкова, весела и, по-видимому, ничем не озабочена. Я подумал, уже не растаял ли ее плотский мистицизм в реальной радости обладания. Не превращалась ли восторженная девственница в примерную чувственную жену? Для мужа это также было бы не плохо. Но я сожалел о вчерашнем волшебном мире.
Мы осматривали памятники, старые кварталы и порт, где я показывал Люсьене некоторые особенности кораблей. Разговаривали мы, как два хороших товарища. По временам ее взгляд, пожатие ее локтя, ее руки напоминали мне, что она также и моя жена.
Когда мы поднимались по откосу набережной, Люсьена наклонилась ко мне и сказала почти шепотом:
— Что ты думаешь обо мне, Пьер?
Я с удивлением взглянул на нее.
— …что я вновь стала совсем благоразумной?
Я стал подыскивать ответ, а она продолжала, стараясь придать себе уверенность и принуждая себя смотреть мне в глаза:
— Ты очень хочешь, чтобы мы уехали отсюда сегодня днем?
— Нисколько. Особенно, если…
Она покраснела и смутилась. Я остановился, чтобы ее поцеловать. Затем мы прошли несколько шагов, не говоря ни слова.
— Знаешь ли, что вчера вечером я согласилась бы умереть?
Это было сказано таким естественным тоном, что в голову не могло бы прийти улыбнуться, а тем более встревожиться. В этих словах чувствовалась какая-то сила, которая была сродни вере.
— В конце концов, — добавила она с живостью, — было бы малодушием не посметь сказать этого своему мужу.
— И ему это гораздо приятнее, чем услышать, что жена разочарована.
— Неужели правда, что многие женщины бывают разочарованы?
— Говорят.
Она на минуту задумалась, а потом сказала:
— С трудом верится, что жизнь настолько щедра. У меня никогда не было мрачного взгляда на жизнь. Но чтобы в ее распоряжении было столько даров и чтобы она посылала их нам, так сказать, по собственному почину…
— По собственному почину? Гм… Вообрази на твоем месте женщину без всякого пыла. Для этого нужно, чтобы сердце было особенным образом настроено, да не только сердце, но и ум.
— Разумеется. Но вовсе не нужно, чтобы состояние ума было каким-то искусственным. Нет. Достаточно откровенно подумать, изъявить готовность признать. Не стараться нарочно преуменьшить это. Не делать вид, из ложного стыда, что это только забава.
Вскоре после этого она перевела разговор на разные мелочи, относившиеся к нашей прогулке. Все у нее было так естественно и непринужденно, что едва замечалась перемена тона. Теперь, когда она набралась смелости вспоминать о наших вчерашних объятиях, ее размышления о любви как нельзя более просто перемежались замечаниями о виде улицы.
Должен сказать, что в таком состоянии, несмотря на свою невинность, она действовала на меня, как самое сильное возбуждающее средство. Ни томный вид, ни вызывающая шаловливость не возбудили бы меня до такой степени. Это слишком напомнило бы мне обыкновенную любовницу. Я подумал бы, впрочем, с удовольствием: «Вот славная женщина, недурно справляющаяся со своим новым делом и даже, по-видимому, входящая во вкус». Между тем, при каждой новой фразе Люсьены внутренний голос упрямо, полубезумно, а потом и вовсе безумно, говорил мне:
