Генри Джеймс - Мадонна будущего. Повести
Я напряг память, восстанавливая в голове рассказ Аделаиды.
— Да нет, Солтрам ее не бросал. Напротив, это она его оставила.
— Оставила его — нам, в наше распоряжение? Нет, это поистине чудовищно! Премного благодарен, но я от такого подарка отказываюсь наотрез!
— Погоди, ты еще услышишь о нем вдосталь, желаешь ты того или нет. Я не могу, просто не в состоянии избавиться от мысли, что Солтрам — птица высокого полета.
Признаюсь — не без некоторой внутренней неловкости, — я уже напал на нужный тон, который вернее всего выводил моего старого друга из равновесия.
— Ну конечно же, это сущая мелочь, о которой не стоит и толковать, — съязвил Грейвнер. — Однако ты забыл упомянуть, на чем, собственно, основана его репутация.
— Как на чем? Ведь я тебя уже чуть не уморил, твердя одно и то же… На исключительной силе его интеллекта.
— Отраженного в его писаниях?
— Возможно. Во всяком случае, его высказывания переполнены содержательностью до краев. Они настолько богаты мыслью, что готов поклясться — ничего подобного я сроду не слыхивал.
— Так-так, и о чем же он разглагольствует?
— Дорогой мой, что за вопрос? Да обо всем на свете! — с жаром отозвался я, припомнив бедняжку Аделаиду. — Солтрам излагает свой собственный взгляд на любой предмет, — смилостивившись над собеседником, уточнил я. — Тебе необходимо услышать его самому, иначе ты меня не поймешь: говорю тебе, это нечто бесподобное!
Не скрою, я слегка сгустил краски, однако тем самым всего лишь чуточку забежал вперед: дальнейшая судьба мистера Солтрама, насколько я мог судить на основании наших новых встреч, полностью подтвердила мои слова. Не отказал я себе и в небольшом поэтическом преувеличении, когда торжественно провозгласил, что Фрэнк Солтрам, овеянный легендами, будет превознесен грядущими поколениями как величайший из наиболее знаменитых в истории говорунов.
Собираясь уходить, Джордж Грейвнер вопросил, чего ради мы затеваем возню вокруг какого-то краснобая — всячески его восхваляем, осыпаем благодеяниями… От большого болтуна жди большой беды. Языком человечество работает без устали — сверх всякой меры. Мы утопаем в празднословии, наш век погибнет от пустозвонства. В данном пункте, однако, я искренне расходился с Джорджем Грейвнером. На мой взгляд, мы утопаем вовсе не в речах — нас захлестывают волны бессмысленного шума. Мы гибнем не от избытка красноречия — от бесплодного сотрясения воздуха. Умение владеть словом — удел немногих избранных; это подлинный дар богов, одна из лучших земных отрад — сверкающий бриллиант на рваном плаще, в который кутается человечество. Многим ли суждена эта привилегия, часто ли попадаются нам истинные мастера слова? Мы погибаем от затянутости монологов?! Да нет же, совсем наоборот — задыхаемся от нехватки дельных речей! Дурная писанина — отнюдь не потакание читателям, как представляется многим. И даже прекрасные книги не сравнятся с живой речью. Лучшие литературные образцы немало заимствовали от устных бесед. Нас самих, увлеченно заявил я напоследок, потомки, возможно, будут вспоминать прежде всего как чутких слушателей прославленных ораторов.
Глянув на часы, Грейвнер сообщил мне, что уже полночь. Последовавший с его стороны ответ на мою тираду как нельзя лучше характеризовал его личность.
— Существует одно решающее обстоятельство, — веско проговорил он. — Оно обязательно и для трибунов, и для заик.
По выражению лица Джорджа я мог предположить, что он объявит: несущественно, талантлив оратор или бездарен; важно одно — джентльмен он или нет. Вероятно, именно это Джордж и имел в виду, однако лишил меня удовольствия убедиться в собственной проницательности, повернув свою мысль другим боком:
— О действительных достоинствах человека мы судим единственно по его поведению в обществе.
Джордж все еще держал в руке часы, и я упрекнул его в жульничестве: дескать, неспроста он напомнил мне, что уже полночь. Именно в эту пору я всегда признаю свое поражение… Мой шутливый тон нимало его не смягчил. Со всей непреклонностью он подчеркнул: провозглашенное им правило исключений не имеет.
— Ни единого исключения?
— Ни единого!
— Теперь я буду стремиться к порядочности во что бы то ни стало, — рассмеялся я, провожая его к дверям. — Даже если придется сделаться ради этого порядочным занудой.
IIIПервая встреча с мистером Солтрамом доставила мне самые свежие и незабываемые переживания, однако вечер, выпавший на мою долю четыре года спустя, поверг меня в полное расстройство чувств. К тому времени я уже отчетливо усвоил, что талант мистера Солтрама отчуждать от себя людей таится главным образом в его неиссякаемой способности повторяться. Но тот не знавал Фрэнка Солтрама во всем его блеске, кто не слыхал его покаянных речей. На ту пору они, в сущности, и пришлись, поражая мощью и великолепием почти что оркестрового звучания. У меня возникло предощущение, будто впереди у нас — нечто совершенно превосходящее все фантазии. И точно: мы приложили самые ревностные усилия, дабы поставить мистера Солтрама на ноги, утвердив его в качестве лектора; тем не менее, ввиду краткости предложенного им курса, нельзя было не признать пропуск двух лекций из пяти намеченных довольно ощутимой брешью.
Помню вторую из его неявок. Часы показывали начало десятого. Публика — сборище небывалое и поистине вдохновляющее, — к счастью, казалась настроенной более чем благодушно, если учесть, что слушателей привлекла в аудиторию перспектива приобщиться к «Анализу первичных идей» (такова была, если не ошибаюсь, заявленная тема). В те дни там, по соседству с Верхней Бейкер-стрит, ютился тесный лекционный зал; арендовать его нам позволяли скудные средства, остававшиеся от сумм, которые неумолимо требовались для поддержания жизни пяти малых Солтрамов (включая родительницу) и самого Солтрама-старшего. Разнокалиберным Солтрамам удалось наконец обеспечить относительно сносное содержание, но для достижения этой цели нам пришлось порядочно потрудиться и не пожалеть масла для смазки механизма, который позволил бы оригинальнейшему из представителей рода человеческого выступать — хотя бы для стороннего глаза — в роли полноценного кормильца многочисленного семейства.
В прошлый раз именно я вынужден был броситься в прорыв — то есть выйти на залитый светом ламп пустой просцениум и пережить там, перед едва заполненными шестью рядами кресел, тягостно нелепую минуту, обратившись к ни о чем не подозревавшим и сохраняющим полнейшее спокойствие добропорядочным слушателям и пытаясь втолковать им, что винить в происшедшем недоразумении мистера Солтрама никоим образом не следует. Единственное спасение я усматривал в надежде заверить аудиторию, будто и сами мы, до крайности озабоченные, давно уже выслали гонцов на поиски лектора, имеющего обыкновение перед ответственным выступлением предпринимать прогулку с целью наедине, без помех, обдумать предстоящую речь; и вот теперь мы в высшей степени обеспокоены, не воспрепятствовала ли его благополучному возвращению какая-либо нежелательная препона… Прогулки, совмещаемые с углубленными размышлениями, были выдумкой чистейшей воды: подготовка Солтрама к лекциям, насколько известно, ограничивалась разработкой монументального плана. У меня хранится едва ли не полное собрание написанных им бесчисленных программ и проектов — величественный сонм поколений, которым так и не суждено было явиться на свет… Итак, я изобразил публике суть дела, как мне кажется, в наиболее благоприятном свете, однако допускаю, что не сумел скрыть собственного раздражения, вследствие чего потрясенный моим тоном Кент Малвилл заслуженно укорил меня в недостатке терпимости…
Вот поэтому-то на сей раз я имел полные основания предоставить Кенту Малвиллу возможность самому объясняться с аудиторией — как человеку испытанному и с более закаленным терпением — и позволил себе отвести душу в ответной реплике молодой даме, обратившейся ко мне непосредственно с недоуменным вопросом. Она оказалась моей соседкой, и это вышло случайно, хотя со стороны наверняка можно было подумать, что я нарочно выбрал себе место рядом с женщиной, из всех присутствующих в зале наиболее привлекательной. Во всяком случае, она была единственной в зале, державшейся вполне непринужденно и готовой, по-видимому, к любому развитию событий. Однако ее милое личико казалось озабоченным, и я догадался, что она приехала сюда неспроста. Сфера влияния мистера Солтрама безмерно расширилась у меня на глазах. Подумать только: он, оказывается, превзошел все наши надежды, а сегодня отличился сверх всякого ожидания, уступив Бог ведает какой из своих природных слабостей.
Юная леди с золотисто-каштановыми волосами, затянутая в черный бархат, определенно произвела на меня впечатление. По другую руку от нее сидела особа с маловыразительным обличием — очевидно, компаньонка. Сама же девушка могла оказаться даже иностранной графиней: прежде чем мы разговорились, я коротал досадную проволочку, мысленно рисуя в памяти смутно схожие с ней образы героинь романов мадам Санд, какими они предстают на первой же странице. Очень скоро я уяснил, что соседка моя явно из Америки — и только оттуда, но это обстоятельство ничуть не сделало ее для меня менее загадочной; вот только в душе моей зародились мучительно удручающие раздумья относительно упущенного шанса на благотворительные поступления из Бостона. Девушка осведомилась у меня (как у лица, по всей вероятности, посвященного), стоит ли ей ждать дальше. Я доверительно признался, что, положа руку на сердце, не советую ей терять время попусту. Возможно, она не слишком положилась на мою искренность: во всяком случае, что-то помешало ей уйти, и беседа наша продолжалась, пока не обнаружилось, что в зале остались едва ли не мы одни. Оказалось, что моя соседка знакома с миссис Солтрам, — и чудо, таким образом, до некоторой степени объяснилось. Братский союз сторонников мужа был ничто в сравнении с братским (или, точнее сказать, сестринским) союзом поборниц супруги. Мы с Малвиллами принадлежали к обоим лагерям, но только мне, без сомнения, выпала участь глубже всех погрузиться в мрачные бездны испытанных миссис Солтрам несправедливостей. Она извела меня до чертиков; представляю, каково пришлось бедняге Солтраму. Наиболее рьяные из ее приверженцев вместе с тем составляли и горсточку адептов мистера Солтрама. Они с готовностью отдавали почтенной даме должное, тогда как наиболее приближенные к ней утешительницы ненавидели нашего философа прямо-таки лютой ненавистью. Необходимо, впрочем, упомянуть, что именно мы, мы — те, кто поддерживал оба враждующих стана, — сделали для миссис Солтрам больше всех остальных, вместе взятых.
