Роберт Вальзер - Ровным счетом ничего
ТИТУС
Не будет ли это излишне претенциозно, рассказывал Титус, если я упомяну, что моя мать была княгиней и что бандиты похитили меня, чтобы вырастить из меня себе подобного? Но я это говорю только для красного словца, чтобы не наскучить уже в начале. Если бы меня спросили, где я родился, то я назвал бы Гослар, хотя это было бы порядочное вранье. Моя мать меня никогда не баловала, чему я, пожалуй, могу лишь радоваться. Гослар, прочитал я не так давно, восхитителен в весеннем наряде, а поскольку я довольно доверчив, то с готовностью принял это утверждение. У разбойников я научился стирать, шить, готовить и играть Шопена, прошу, однако, не понимать эти слова слишком буквально. Похоже, фантазия моя разгулялась, за что я надеюсь на снисхождение. Разве не позволено поэту играть на инструменте своего воображения столь же непринужденно, как, например, музыканту на фортепьяно? В бытность мою лейтенантом у меня был денщик, который меня холил и лелеял. Я попал в один город и после блужданий и поисков нашел подходящее жилье, пансион у семьи, глава которой был столь же угрюм, сколь его жена — обходительна. Их сыновьям я показывал, как скручивать сигареты, а сам в обществе одной барышни учил английский язык. Высокая и бледная, словно овеянная духом романтизма роза, с глазами, сияющими сердечной теплотой, сидела в своей комнате официантка, она осчастливила меня двумя словами, которых меня удостоила, хотя мне еще не было ведомо, что такое блаженство. Третья жилица, вдова, сошлась со мной так близко, что ворчливый хозяин объявил мне, что не одобряет флирта в своем доме. Ладить с людьми не просто. Я занялся писательством, чтобы все дальше и дальше от этого занятия уходить. На востоке огромного города, забитого транспортом, я познакомился в пивной с черноглазой женщиной, закутанной в желтое. Не производит ли все это копание в воспоминаниях, будучи напечатанным, сентиментальное впечатление? Со мной, существом заурядным, дело обстояло так же, как с теми, чья главная цель в жизни — пробежать мимо множества людей, никак с ними не общаясь. Необычен я, пожалуй, только в том, что потерял ужасно много времени и с удовлетворением отметил это. Вместо того чтобы стареть, я молодел. То, что я немного поглупел, наполняет меня несомненным самомнением. Я был горд и ограничен и упорно теребил свой нос, пока он не принял прелестную форму, постоянно молил Господа Бога, чтобы помог мне обрести детскую внешность, что мне и в самом деле удалось. Грудь моя — змеиное гнездо, неудивительно, что я обращаю умоляющий взор к людям, которые поэтому считают меня уступчивым. Боже, какие несообразности, безобразящие фразу! Кто не готов врать по доброй воле, тот человек совсем пропащий. Искренность редко оказывается пристойной. Чтобы сделать признание, я таскаю с собой любовь, которая отчасти мне надоела, но зато и окрыляет меня. Когда общество содействия поэтическому искусству попросило меня представить новую рукопись, я помчался, забегая в каждую кофейню, где мне виделась дама достаточно снисходительная, чтобы я мог перед ней преклоняться. С тех пор я самый бледный и самый залитый румянцем преданный воздыхатель, жаль только, что Песнь песней уже написана и издана; как бы я хотел пробраться через черный ход во дворец литературы, прислуживая там со сладострастием. Вчера я отправился за город, где все было покрыто солнечной позолотой ранней весны, снял шляпу перед милостивой мамочкой-природой, сел на скамейку и заплакал. В разветвленной сети методик омоложения слеза занимает, по моему опыту, немаловажное значение. Отращивать ногти больше не стоит. О браке помышляет другая сторона. Волосы следует мыть не реже раза в неделю. У ног моих игриво плескались волны, а по долине, состоявшей из вереницы пологих холмов, веяла безмятежность, подобная той, что можно увидеть на лице человека, сохранившего доброту за долгие годы, так что жизни не удалось настроить его на угрюмый лад. Чудесны древность и молодость земли. Позвольте мне воспеть танцующую речку, срывающуюся водопадом с отвесной скалы, сверкающую серебром, радостную и божественно прекрасную, глубоко серьезную и веселую, как она расшибалась о камни, неслась дальше, чтобы частичкой влиться в огромное море, где на тысячеметровой глубине невинные чудища плавают вокруг вечно мокрых и искривленных деревьев, а великолепные пароходы украшают его поверхность, а еще я расскажу о тени, нежно ложащейся на луг, о домике на склоне и лежащем юноше. Ужасно, если читатель станет от этого зевать! С алчущей душой и глазами, готовыми выскочить из орбит от охватившего меня томления, отправился я в залитый солнцем, укромный сад, слушал приятно звучавшую там капеллу, при этом поведение мое было явно из ряда вон выходящим, потому что одна девушка, смотревшая на меня, от сочувствия рухнула, приняв смерть от пронзающей, словно кинжал, жалости, — кто в это поверит, да будет счастлив всю жизнь. Людям, проникающимся ко мне симпатией, я позволяю сооружать здание их дружбы так долго, как им того угодно; я им никогда не мешаю, потому что мне до них нет дела. Кое-кто неосмотрительно считает меня нецивилизованным. Моя повелительница столь прекрасна, и я охаживаю ее с таким священным трепетом, что мне нужно прислониться к другой и воспользоваться случаем отдохнуть от напряжения бессонных ночей, поведать следующей, как мила была ее предшественница, и сказать ей: «Тебя я люблю не меньше».
ФРИДОЛИН
Гизела с нетерпением ожидала его в своем замке, он расхаживал, очарованный весной, перед фасадом, одетый в лохмотья. В зале, где царила Гизела, у бедняги сжалось сердце в ответ на замечание: «Ты только и делаешь, что лжешь», — его дрожащие губы не смогли произнести ни слова, и он покраснел как рак или как школьник, не знающий урока. «Это лентяй, у которого нет фантазии, чтобы выдумать новеллу, и негодный любовник», — услышал он рядом с собой; это был хозяин замка, не нашедший более обходительных выражений. Недавно одна барышня подарила мне книгу, в ней шла речь о некоей Гизеле, от которой я никак с тех пор не могу отделаться. Гизела обратилась к тетушке с просьбой о помощи, та ответила: «Будь спокойна, моя голубка». Дочь в зале еще с полгода провожала взглядом стремительно удалившегося, если только это не звучит преувеличенно. Правда же в том, что мысли ее были несколько мелочны, что должно было бы ему помешать поклоняться ей и пренебречь ради нее своим долгом поэта. После обеда он отправился на прогулку и вернулся в город насквозь мокрый. Фридолин, так его звали — нет, подумать только! Порой он совсем не напоминал учтивого пажа у Шиллера. О, как любил он свою Гизелу, его любовь была столь серьезна, сколь я нахожу ее забавной. Авторы похожи на злобных женщин! Если бы Гизела уже не получила имени, нам могло бы прийти в голову украсить ее именем Эдит, выглядела она корделиански; размышления, похоже, не входили в число ее занятий. Тем больше этому предавался каталонец, впавший из-за нее в благочестие, украсившее его душу, но не дух. Дело в том, что он ежедневно размышлял об одном и том же, насколько она мила, и все же она не была такой, но из-за того, что она такой не была, она именно была такой. Логика любви очень смешная. Любящие радуются, когда становятся смешными, исходя томлением до полусмерти. Она была восхитительнейшей соплячкой, стройной и белокурой, и умела выглядеть серьезной и величественной, Боже мой, так что глупейший из всех вертопрахов попался на это, хотя и заслуживал к тому времени, чтобы его обозвали верблюдом. Разве он не расхаживал, как неловко открытая банка сардин, без всякого благородства манер, шапка на затылке, с изнанки повытертая и до тысячи раз подброшенная с радостным ликующим криком маленьким мальчишкой в лесу, зеленое пристанище которого он предпочитал всем прочим, подброшенная среди елей, дубов и буков и вновь пойманная? Мы дрожим от возмущения, сообщая об этом. Далее упомяну настырного типа, с наилучшими намерениями ходившего кругами вокруг Фридолина, чтобы уберечь его от неверных шагов и так далее, постоянно качавшего головой и произносившего: «Так не годится». Наш романтик, будь его воля, пришиб бы его за это. Разве она уже не одарила его многообещающей улыбкой, и что же? По вечерам он произносил «Отче наш», тем не менее все оставалось по-прежнему. Отец Небесный предпочитает бросать чад своих на произвол судьбы, чтобы они не воображали себе лишнего, а упражнялись в неколебимой вере. Под другим именем, но с тем же лицом он ходил в одно питейное заведение, где какая-нибудь кельнерша сочувственно гладила его всклокоченные волосы. За это он приветствовал любую из них на улице поклоном, будто перед ним были настоящие дамы. Бегал он резво, что твоя лань, зато стихов не писал вовсе. Храня верность своей госпоже, он понимал преданность не слишком буквально, а достаточно вольно, и целовал халде, которую он угощал в пригородной забегаловке колбасой, жирную от этого угощения руку, ручка была, надо сказать, такая жесткая, заскорузлая, какую только можно себе представить, так что Теодору, как-то затеявшему чистку чужой кожи, пришлось тереть ее, словно пол шваброй. Это пугало дало ему свой адрес, которым он при случае собирался воспользоваться, а потом он, словно настоящий воздыхатель, таился у жилища Гизелы с песнями в блаженно мечтательной груди. Музыканты предлагали ему свою помощь, от которой он с изысканной вежливостью отказывался. В каждом своем движении он казался себе вызывающим симпатию, поднимал взгляд на ярко освещенные окна дворца и оставался настоящей волосатой обезьяной. Внутри делать было нечего, а снаружи вечер зеленел от вечерне-ясного, прохладного освещения: морозные ночи лета вставали над красотой и точностью его гизелианских ощущений, в мыслях и хрустальном покое своих фантазий он целовал край ее платья, поэтически одаренный талантишко и мальчишечка. «Ах ты, рехнувшийся от счастья болван», — говорил он себе и радовался, что не осталось у него гордости, после того как его охладили сосульки жары, отчужденный чуждостью, коварно таящейся в любой приязни. Поскольку поблизости как раз оказалась церковь, с цветистыми капителями, классическими фронтонами и железными воротами за высокими колоннами, он вошел в нее и преклонил колени. Ночью ему виделись разные лица, однако лик Эдит развеял этот морок, он спал как дитя Моисей в ковчежке среди тростника, окруженный, словно радостной материнской заботой, сном без сновидений, а наутро проснулся канадцем.
