Берта Зуттнер - Долой оружие!
— Ах, все это чистый вздор! — неребил отец, очевидно опасаясь, чтобы длинная вереница злополучных «конечно» не надоела остальным гостям. — Что за дичь: человек — и вдруг… от обезьян!.. Достаточно простого здравого смысла, чтобы понять всю дикость такой идеи. Нечего даже далеко ходить за научными опровержениями…
— Позвольте однако, — вмешался доктор, — этих научных опровержений также нельзя назвать абсолютно верными. Хотя они и возбудили сомнения, однако сама теория имеет за собой некоторую вероятность, и пройдет еще достаточно времени, пока ученые придут к какому-нибудь положительному выводу.
— Да никогда они, по-моему, не придут к нему, — возразил генерал, сидевший влево от меня. Говорил он резким тоном и на венском диалекте. — Ученые только и живут диспутами. И я тоже кое-что слыхал про эту историю насчет обезьян. Только она показалась мне до того глупой, что я и вникать-то в нее — признаться откровенно — не стал. Если слушать всякий вздор, который мелют разный звездочеты, да собиратели трав, да потрошители лягушек, чтобы нам — грешным — только глаза отводить, так, право, уши вянут! Кроме того, недавно я увидал в одном иллюстриронанном журнале портрет Дарвина; он сам ужасно похож на обезьяну, и я почти готов верить, что его дедушка был шимпанзе.
Эта шутка, по-видимому, очень понравившаяся самому шутнику, вызвала громкий хохот, к которому из любезности присоединился и мой отец.
— Конечно, смех есть тоже оружие, — серьезно заговорил министр, — однако он ничего не доказывает. Дарвинизму — я опять употребляю это новое слово — можно с успехом противопоставить и серьезные аргументы, основанные на серьезных научных данных. Если мнения писателя без авторитета опровергаются такими учеными, как Линней, Кювье, Агассис, Катрфаж, то его система, разумеется, не выдерживает критики. С другой же стороны, нельзя отрицать, что между человеком и обезьяной много сходного в общих чертах и что…
— Однако, несмотря на это сходство, между ними целая бездна, — перебил министра кроткий генерал. — Можно ли представить себе, чтоб обезьяна изобрела телеграфный аппарат? Уже одна членораздельная речь настолько возвышает человека над животным…
— Извините, ваше превосходительство, — вмешался доктор Брессер, — речь и технические изобретения не были прирождены человеку в его первобытном виде; дикарь и теперь не сделает телеграфного аппарата; все это уже результаты медленного усовершенствования и развитая…
— Да, да, милейший доктор, — возразил генерал, — я знаю: «развитие» — это хлесткое словечко новой теории; однако из кенгуру не может развиться верблюд… да и почему, наконец, мы не видим, чтобы обезьяны обращались на наших глазах в людей?
Тут я обратилась к барону Тиллингу:
— Ну, а вы что скажете на это? Слышали ли вы о Дарвине и как вам кажется: прав он или нет?
— Слышал я об этом предмете очень многое, графиня, но не могу высказать своего мнения по той простой причине, что не читал самого сочинения: «The origin of species».
— Должен сознаться, что и я его не читал, — вставил доктор.
— И я тоже — конечно, — откровенно заявил министр. Оказалось, что все присутствующее не брали книги Дарвина в руки.
— Но, — продолжал министр, — на эту тему говорится так много, — хлесткие выражения из книги Дарвина повторяются так часто, например: «борьба за существование», «естественный подбор, „эволюция“ и т. д., что нетрудно составить себе ясное понятие о целом и решительно стать на сторону последователей или противников этого учения. Конечно, к первой категории принадлежат люди, которым нравится разрушать старое, которых сейчас можно одурманить эффектным словечком, тогда как хладнокровным субъектам, требующим положительных доказательств, строгой критической оценки, нельзя не стать на точку зрения, которой придерживаются многие ученые, специалисты по естествознанию, и эту точку зрения…
— Тоже нельзя одобрить без проверки, не зная исходного пункта мнений противной стороны, — добавил Тиллинг. — Чтобы оценить по достоинству аргументы, приводимые против каждой новой идеи и повторяемые хором вокруг нас, нужно прежде всего основательно познакомиться с самой идеей, предметом спора. Обыкновенно масса восстает против нее, руководствуясь самыми низменными, мелкими побуждениями, и уж, разумеется, я не стану основывать собственного суждения, принимая на веру то, что утверждают другие, по большей части голословно. Когда появилось учение Коперника, только те, кто потрудился проверить его вычисления, могли убедиться в их основательности, но кто основывал свое суждение на проклятиях, гремевших из Рима против новой системы…
— В нашем столетии, как я уже заметил выше, — перебил министр, — научные гипотезы, если они ошибочны, обсуждаются не с точки зрения религии, а с точки зрения науки.
— Не только если они ошибочны, — возразил Тиллинг, — но даже если они и подтвердятся впоследствии, новые гипотезы сначала навлекают на себя нападки со стороны отсталых между учеными. Такие люди и в наше время не любят, чтобы чья-нибудь смелая рука расшатывала их освященные традищей воззрения и догматы, точно так же как и во времена Коперника против него восставали не одни отцы церкви, но и астрономы.
— Не хотите ли вы этим доказать, — вмешался суровый генерал, — что идее сумасшедшего англичанина насчет обезьян так же несомненна, как и то, что земля вращается вокруг солнца?
— Я ничего не хочу утверждать, потому что, как уже говорил вам раньше, не имел случая познакомиться с книгой Дарвина. Но я намерен теперь ее прочесть. Может быть тогда, — да и то не наверное, потому что мои научные познания очень невелики — я буду в состоянии судить о ней. До тех же пор я укажу только на то обстоятельство, что новая теория вызвала такую массу страстных опровержений, что это говорит, конечно, скорее за нее, чем против.
„Вот смелый, прямой, светлый ум!“ — с восторгом подумала, я про себя.
VI
Часов в восемь гости стали разъезжаться. Отцу хотелось удержать их, и я с своей стороны говорила им по обязанности любезные фразы, например: „Куда вы так спешите? Выпейте еще хоть чашку чаю“, но все было напрасно. Каждый приводил что-нибудь в свое оправдание: одного ждали в казино, другого на вечер; у одной из дам был абонемент в опере, и она желала прослушать четвертый акт „Гугенотов“; другая ждала к себе гостей; короче, их приходилось отпустить и, конечно, сожаленья хозяев были немного притворны.
Наконец, стали откланиваться и Тиллинг с Брессером, вставшие с места одновременно с другими.
— Ну, а вам обоим, что за экстренность такая уходить? — спросил отец.
— У меня решительно нет никакой, — с улыбкой сознался Тиллинг, — но так как все собрались уходить, с моей стороны было бы навязчивостью…
— То же самое относится и ко мне, — поспешил сказать доктор.
— В таком случае, я не отпущу вас обоих.
Минуты две спустя, отец с доктором подсели к ломберному столу и углубились в партию пикета, а я с бароном Тиллингом заняли место у камина.
„Снотворная история — этот обед“, — мелькнуло у меня в голове. — „О, напротив, ни один вечер не доставил мне столько удовольствия!“ И я прибавила вслух:
— Собственно, мне следовало бы попенять вам, барон Тиллинг: почему это вы после первого визита позабыли дорогу в мой дом?
— Вы сами не приглашали меня бывать.
— Но ведь я сказала же вам, что по субботам…
— Как же, помню: между двумя и четырьмя… Не трудитесь повторять, графиня. Откровенно сознаюсь, что для меня ничего нет ужаснее этих прииемных дней. Войти в гостиную, наполненную незнакомым обществом, поклониться хозяйке, занять крайнее место возле других гостей, чинно спящих полукругом, обменяться замечаньями о погоде, если сосед случайно окажется вашим знакомым, и прибавить тут же что-нибудь от себя; потом, когда хозяйка удостоит вас чести кинуть через комнату какую-нибудь фразу, поспешно ответить ей в надежде завязать более интересный разговор; однако не тут-то было: является новый посетитель, с которым надо раскланяться. Он тоже присоединяется к общей компании и, воображая, что эта тема не была еще затронута, опять заговаривает о погоде; десять минут спустя, являются новые лица — иногда маменька с четырьмя взрослыми дочками; им не хватает стульев; тут вы встаете заодно с несколькими другими кавалерами, откланиваетесь перед хозяйкой и удаляетесь… Нет, графиня, подобное испытание превышает мои и без того слабые способности к светскому обращению.
— Вы, кажется, вообще избегаете общества? Вас нигде не видно… Неужели вы мизантроп?… Но, нет, я беру назад это слово. Из немногого, слышанного от вас, легко вывести заключение, что вы, напротив, любите всех людей.
— Человечество — да, но не всех людей. Между ними столько нестоющих, ограниченных, себялюбивых, хладнокровно-жестоких, а таких я не могу любить, хотя и сожалею, что воспитание и обстоятельства сделали их недостойными любви.
