Оливер Голдсмит - Векфильдский священник
Она не могла не признать всей справедливости моих слов и подтвердила данное ею обещание выйти замуж за мистера Уильямса, если другой окажется бесчувствен. При первом же случае в присутствии мистера Торнхилла был назначен день, когда ей предстояло обвенчаться с его соперником; сроку положили месяц.
Вследствие сих решительных мер мистер Торнхилл, казалось, встревожился пуще прежнего, меня же беспокоило душевное состояние Оливии. В жестокой борьбе страсти с благоразумием, которая происходила у нее в душе, она совершенно потеряла свойственную ей живость характера и веселость, и теперь при всяком случае стремилась скрыться от людей и лить слезы в одиночестве. Прошла неделя, а мистер Торнхилл никаких усилий не прилагал к тому, чтобы помешать свадьбе. Следующую неделю он был нежен не менее обычного, но по-прежнему ничего не говорил. На третьей он вовсе перестал бывать. Однако, к удивлению своему, я не заметил, чтобы Оливия проявила досаду либо нетерпение; напротив, меланхолическое спокойствие, казалось, овладело ее духом, и спокойствие это я принял за знак примирения с судьбой. Что касается меня, я от души радовался мысли, что дочь моя будет жить отныне в довольстве и мире, и хвалил ее за то, что она предпочла истинное счастье показному великолепию.
Однажды вечером, дня за четыре до предполагаемой свадьбы, все семейство собралось вкруг нашего уютного камина, делясь воспоминаниями о прошлом и планами на будущее, строя тысячи всевозможных проектов и смеясь собственным дурачествам.
- Ну вот, Мозес, - воскликнул я, - скоро будем пировать на свадьбе, сынок. Что ты скажешь о наших делах?
- По моему разумению, отец, все устраивается отличнейшим образом, и я как раз сейчас подумал, что, когда сестрица Ливви станет женой фермера Уильямса, нам можно будет бесплатно пользоваться его прессом и бочонками для пива.
- Верно, Мозес! - воскликнул я. - И в придачу для пущего веселья он еще споет нам "Женщину и Смерть"[32]!
- Он выучил нашего Дика этой песне, - воскликнул Мозес, - и, по-моему, малыш поет ее премило.
- Вот как? - воскликнул я. - Что ж, послушаем. Где же наш малютка Дик? Давай его сюда, да пусть не робеет.
- Братец Дик, - воскликнул самый младший мой мальчонка Билл, - только что вышел куда-то с сестрицей Ливви; но фермер Уильямс научил и меня двум песенкам, и я их сейчас вам спою, батюшка. Какую хотите - "Умирающего Лебедя"[33] или "Элегию на смерть бешеной собаки"?
- "Элегию", мальчик, конечно, "Элегию", - сказал я, - я еще ни разу ее не слышал. Дебора, душа моя, печаль, как тебе известно, сушит - не распить ли нам бутылочку твоей крыжовенной настойки, чтобы развеселиться? Последнее время я столько слез пролил над всякими этими элегиями, что, боюсь, без живительной влаги не выдержать мне и на сей раз. А ты, Софья, побренчи-ка на гитаре, пока он поет!
Элегия на смерть бешеной собаки Мои друзья, вот быль для вас,А может, небылица,Хоть коротенек мой рассказ,Зато недолго длится.Жил негде праведник большой,Он в рай искал дорогу,И веру чтил он всей душой,Когда молился богу.Врага встречал он своегоКак друга дорогогоИ одевался для того,Чтобы одеть нагого.Но в том краю, гроза воров,Жила еще собака:Барбос, лохматый блохолов,Задира и кусака.Тот человек и тот барбосДо ссоры жили в мире,Но тяпнул человека пес,Как свойственно задире.На шум людей сбежалось тьма,Твердили в одно слово:Как видно, пес сошел с ума,Что укусил святого.Тут рану рассмотрел народИ пуще рассердился.Кричали: человек умрет,Проклятый пес взбесился.Но чудеса плодит наш век,И люди зря галдели:Пес окололел, а человекЖивет, как жил доселе.[34]
- Молодчина, Билли, право, молодчина! Воистину трагическая элегия! Выпьем же, дети, за здоровье Билли, да станет он епископом!
- От всей души согласна! - воскликнула жена. - И если он так же хорошо будет читать проповеди, как поет, то я за него спокойна. Впрочем, ему и не в кого плохо петь! У меня по материнской линии все в роду пели. У нас на родине даже поговорка такая сложилась: "Все Бленкинсоны косят на оба глаза, у Хаггинсов такая слабая грудь, что и свечи задуть не могут, Грограммы мастера песни петь, а Марджорамы рассказывать истории".
- Отлично! - вскричал я. - И должен сказать, что какая-нибудь простонародная песенка мне милей нынешней высокопарной оды и этих творений, что ошеломляют нас своим единственным куплетом, удивляя и отвращая нас в одно и то же время. Пододвинь братцу стакан, Мозес! Беда всех этих господ сочинителей элегий в том, что они приходят в отчаяние от горестей, которые никак не могут взволновать человека разумного. Дама потеряла муфту, веер или болонку, и, глядишь, глупый поэт мчится домой облечь это бедствие в рифму.
- Может быть, в области высокой поэзии, - воскликнул Мозес, - в самом деле существует такая мода, но песенки, что распевают в парке Ранела[35], трактуют о материи вполне обыденной, и все составлены на один манер. Колин встречает Долли, и между ними завязывается беседа; он привозит ей с ярмарки булавку для волос, она дарит ему букетик; затем они отправляются в церковь под венец и советуют всем молоденьким нимфам и пастушкам обвенчаться как можно скорей.
- Прекрасный совет! - воскликнул я. - И нигде, говорят, он не звучит так убедительно, как в этом парке; там человека не только уговорят жениться, но еще и жену ему подыщут. Укажут: "Тебе не хватает того-то и того-то", - и тут же предложат недостающий товар. Вот это торговля, сын мой, вот это я понимаю!
- Верно, сударь, - отвечал Мозес, - и говорят, что таких ярмарок невест только две во всей Европе: Ранела в Англии и Фонтарабия в Испании. Испанская ярмарка бывает раз в году, английскую же невесту можно приобрести всякий вечер.
- Правда твоя, мой мальчик! - воскликнула тут его матушка. - На всем белом свете нет таких жен, как в нашей старой Англии.
- И нигде жены не умеют так вертеть мужьями, как в Англии! - прервал я ее. - Недаром в Европе говорят, что, если перекинуть мост через море, все дамы перейдут к нам поучиться у наших жен, ибо таких жен, как наши, ни в какой другой стране не сыщешь. Впрочем, дай-ка сюда еще бутылочку, Дебора, жизнь моя, а ты, Мозес, спой нам какую-нибудь славную песенку. Да будут благословенны небеса, ниспославшие нам покой, доброе здоровье и довольство! Сейчас я чувствую себя счастливее самого могущественного монарха на свете! Разве у него есть такой камин, разве окружают его такие милые лица? Нет, моя Дебора, пусть мы с тобой стареем, зато вечер нашей жизни обещает быть ясным. Ни единое пятнышко не омрачило совести наших предков, и мы после себя тоже оставим честное и добродетельное потомство. Пока мы живы, они служат нам опорой и радостью на этом свете, а как умрем, передадут незапятнанную честь нашего рода своим потомкам. Запевай же, сын, песню, а мы все подтянем! Но где возлюбленная моя Оливия? Ее ангельский голосок слаще прочих звучит в наших семейных концертах.
Едва произнес я последние слова, как в комнату вбежал Дик.
- Батюшка! Она уехала от нас... Она уехала от нас, сестричка Ливви уехала от нас навсегда!
- Уехала, мальчик?
- Да, уехала в почтовой карете с двумя джентльменами, и один из них поцеловал ее и сказал, что готов за нее умереть, и она ужасно плакала и хотела возвратиться, но он стал ее снова уговаривать, и она села в карету, сказав: "Ах, мой бедный папенька! Что-то он будет делать, как узнает, что я себя погубила?"
- Вот теперь-то, - вскричал я, - дети мои любезные, теперь ступайте оплакивать судьбу свою, ибо с этого часу не видеть нам более радостей. И да покарает небо его и весь род его неустанной своей яростью! Похитить у меня мое дитя! Нет, ему не избежать кары за то, что отторгнул от меня невинную голубку мою, которую вел я по праведному пути. Такую чистую! Нет, нет, не будет нам уже счастья на земле! Ступайте, дети мои, ступайте стезей несчастья и бесчестья, ибо сердце мое разбито!
- Отец! - воскликнул мой сын. - Так-то ты являешь нам твердость духа?
- Ты сказал - твердость, мальчик?! Да, да, он увидит мою твердость неси сюда мои пистолеты... Я брошусь в погоню за предателем... Пока ноги не перестанут носить его по земле, не перестану и я гнаться за ним! Пусть я старик, он убедится, злодей, что я могу еще драться... Коварный злодей!
Я уже держал в руках пистолеты, когда бедная моя жена, у которой страсти никогда не доходили до такого неистовства, как у меня, бросилась мне на шею.
- Возлюбленный супруг мой! - вскричала она. - Священное писание - вот единственное оружие, приличное дряхлой твоей руке. Открой же эту книгу, мой милый, и боль претвори в терпение, ибо дочь гнусно обманула нас.
