Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории
XIX
6 ноября
Мало-помалу я начинаю верить – как тут не поверить! – в смерть дона Сандальо, но в казино больше бывать не хочу, не хочу видеть себя окруженным жужжащим прибоем благовоспитанной глупости – наихудшей разновидности во всеобъемлющей глупости человеческого сообщества, ибо, согласись, именно благовоспитанная глупость заставляет людей объединяться друг с другом. Не хочу слышать их толки о таинственной смерти дона Сандальо в тюрьме. Разве для них существует тайна? Большинство из них умирают, не подозревая о ней, и многие до последнего часа пребывают в плену у своих глупейших воззрений да еще завещают их в виде предсмертных наставлений своим потомкам и наследникам. Их дети – их достойные наследники: они бездуховны и лишены семейного очага.
Они – игроки в тресильо, туте или мус, порой игроки в шахматы, но того сорта, что неспособны к торжественной сосредоточенности и за игрой без конца болтают и балагурят. Не меньше, чем надоедливые зрители.
Кто только выдумал эти казино? На мой взгляд, кафе – в том случае, когда там не играют и особенно когда не стучат костяшками домино, когда там можно свободно и спокойно побеседовать, что называется, не для стенограммы, не взвешивая каждое слово, – в этом случае кафе вполне сносны. И даже благотворно воздействуют на состояние духа. Человеческая глупость в них как бы очищается и приукрашивается, смеясь сама над собой, а когда глупость способна смеяться над собой, она уже не так глупа. Острота, шутка искупают и обезвреживают ее.
Но эти казино с их уставом, где можно увидеть оскорбительный пункт: «Запрещаются религиозные и политические дискуссии» – а о чем же тогда дискутировать? – с их библиотекой, где низкопробное чтиво растлевает души почище, чем так называемая комната ужасов! Библиотекой, которая, однако, может пригодиться иностранцу и где имеется Словарь Королевской испанской академии в помощь тем, кто держит пари относительно значения того или иного слова или того, как наилучшим образом следует его употреблять!.. А тем временем в кафе…
Но не опасайся, любезный Фелипе, что я поспешу рассеять печаль, вызванную смертью дона Сандальо, в каком-нибудь из городских кафе, – нет, нет. Лишь однажды я зашел в одно из здешних кафе выпить прохладительного, да и то в это время там не было ни души. Стены кафе сияли зеркалами, в которых я видел себя отраженным многократно, в более отдаленных – более туманно, печальным призраком теряясь в зеркальных далях. Какой обителью одиноких рисовались все эти образы, все эти копии одного оригинала! Я уже начал было впадать в тоску, когда в кафе появился еще один мне подобный, и, увидев, как его размноженный и повторенный призрачный образ пересекает пустое пространство зеркал, я едва ли не бегом вышел из кафе.
А теперь я расскажу тебе о том, что со мной случилось однажды в одном мадридском кафе, где я сидел, отдавшись, как обычно, полету воображения, когда там появились четверо франтоватых юнцов, принявшихся разглагольствовать о корриде. Я забавлялся, слушая их болтовню: в происходящем на арене они явно смыслили мало, и все их познания были почерпнуты из журналов, посвященных искусству тавромахии, и газет. В разгар их беседы в кафе вошел еще один посетитель: он сел неподалеку от их столика, попросил кофе и, вынув записную книжку, стал что-то в ней записывать. Юнцы, заметив это, тотчас обеспокоились, замолчали, и один из них громко и вызывающе произнес: «Знаете, что я вам скажу? Вон тот дядя, что сидит с записной книжкой и вроде бы подсчитывает хозяйскую выручку, – он из тех, кто ходит по кафе, подслушивает наши разговоры, а после выставляет нас на посмешище в своих писаниях. Пусть лучше расписывает свою бабушку!» Продолжая высказываться в том же духе и все больше наглея, все четверо взяли беднягу, по всей видимости какого-то репортеришку, пишущего о бое быков, в такой оборот, что тот вынужден был ретироваться. Но если бы на его месте оказался какой-нибудь создатель костумбристских новелл,[16] пришедший в кафе в поисках материала, он бы вполне заслужил преподанный ему урок.
Нет, нет, я не стану посещать кафе, дабы наблюдать за посетителями или хотя бы, отыскав уже известную мне залу с зеркалами, следить, как мы объединяемся в них, безмолвные и туманные, стайка человеческих теней, расплывающихся вдали. И в казино я не вернусь, нет, я не вернусь туда.
Ты можешь возразить мне, что казино тоже в своем роде галерея мутных зеркал и что мы тоже видим там самих себя, но… Вспомни, сколько раз мы цитировали Пиндара, сказавшего: «Сделай себя тем, что ты есть!» – однако он прибавил к этому, что человек есть «призрак тени». Завсегдатаи казино отнюдь не призраки теней, они тени призраков, что не одно и то же. В доне Сандальо я уловил призрачность – этим он меня и привлек, – он грезил шахматами, в то время как другие… другие – лишь тени, мелькающие в моих снах.
XX
10 ноября
Все эти дни я бродил, старательно избегая людей, более, чем прежде, страшась их глупых толков. С набережной в гору и с горы по набережной, от наката волн к круговороту листьев по земле, а порою – к их кружению на волнах.
Но вчера, то-то ты удивишься, Фелипе, кто, как ты думаешь, предстал передо мной в отеле, требуя, чтобы я уделил ему время для беседы? Не кто иной, как зять дона Сандальо.
– Я пришел к вам, – начал он, – чтобы посвятить вас в историю моего бедного тестя…
– Не продолжайте, – прервал я его, – не продолжайте. Я не хочу ничего знать о том, о чем вы собираетесь мне рассказать, меня не интересует то, что вы можете сообщить мне о доне Сандальо. Мне нет дела до чужих историй, я не желаю вмешиваться в жизнь других людей…
– Но я слышал, и не однажды, как мой тесть говорил о вас…
– Обо мне? Ваш тесть? Но ваш тесть едва был со мной знаком, думаю, он не помнил даже, как меня зовут…
– Вы ошибаетесь…
– Если даже и так, то я предпочитаю ошибаться. Но мне не верится, что дон Сандальо говорил обо мне, ведь он никогда ни о ком и почти ни о чем не говорил.
– Но только не дома.
– Того, что он говорил у себя дома, я не слышал.
– Я думал, сеньор, – произнес посетитель, помолчав, – что найду в вас какое-то доброе чувство, какое-то расположение к дону Сандальо.
– Да, – живо перебил я его, – все это есть во мне, но лишь к моему дону Сандальо, вы понимаете меня? К моему, к тому, кто в полном молчании играл со мной в шахматы, но не к вашему дону Сандальо, который был вашим тестем. Я люблю молчаливых игроков, но чужие родственники не вызывают во мне ни малейшего интереса. И потому я прошу вас не настаивать на желании посвятить меня в историю вашего дона Сандальо, история же моего дона Сандальо мне известна лучше, чем вам.
– Но по крайней мере, – возразил он, – проявите сочувствие хотя бы к юноше, который просит у вас совета…
– У меня? Совета? О нет! Я никому ничего не берусь советовать.
– Вы мне отказываете…
– Я отказываюсь наотрез быть хоть в чем-то причастным к истории, которую вы могли бы мне поведать. С меня довольно того, что я придумываю сам.
Зять дона Сандальо взглянул на меня почти так же, как смотрел на меня его тесть, когда я держал перед ним речь о полоумном епископе и слоне, который ходил по диагонали; пожав плечами, он простился и вышел из моей комнаты. А я стал думать, не обсуждал ли дон Сандальо у себя дома в присутствии дочери и зятя именно эту мою тираду о слоноподобном полоумном епископе. Кто знает…
Я намерен вскоре уехать из этого города, покинуть этот приморский горный уголок. Смогу ли я покинуть его? Не прикован ли я к нему – и крепче всего – воспоминанием о доне Сандальо? Нет, нет, я не в силах уехать отсюда!
XXI
15 ноября
Ныне я предаюсь воспоминаниям, воскрешаю и проясняю в памяти смутные видения, встречавшиеся на моем пути, тени, коих великое множество проходит перед нами или мимо нас, уже рассеявшиеся и словно бы утонувшие в тусклых зеркалах неведомой галереи.
Недавно, возвращаясь вечером домой, я столкнулся на дороге с человеческой тенью: видом своим она до самой глубины пронзила мое сознание, до той минуты как бы пребывавшее в дремоте, и произвела во мне странное смятение, пройдя мимо меня с намеренно опущенной головой, словно не желая быть узнанной мною. И мне пришло в голову, что это мог быть дон Сандальо, но не тот, а другой дон Сандальо, которого я не знал, не игрок в шахматы, а отец, потерявший сына, отец замужней дочери, не раз, как уверял меня его зять, говоривший обо мне в присутствии домашних, – дон Сандальо, умерший в тюрьме. И он явно хотел избежать встречи со мной, боясь, как бы я его не узнал.
Но встреча с ним (или это мне теперь чудится, что я с ним встретился?), с этой человеческой тенью, возникшей из тусклого зеркала и столь таинственной для меня ныне, когда ее поглотило прошлое, эта встреча была во сне или наяву? А если то, что мне представляется как воспоминания о прошлом, – я полагаю, ты знаком с парадоксом, утверждающим, что есть воспоминания о будущем и надежды на прошлое, – все эти мои вышеописанные фантазии – всего лишь тоска о том, чего не было? Ибо должен сознаться тебе, мой Фелипе, что каждодневно я выдумываю себе новые воспоминания, измышляю то, что якобы произошло со мной или на моих глазах. И клянусь тебе, никто не может быть вполне уверен в том, произошло ли с ним нечто на самом деле или было лишь внушено ему его настойчивой фантазией. Боюсь, что смерть дона Сандальо развязала мое воображение и оно создает другого дона Сандальо… Но почему я боюсь? Боюсь? Чего?
