Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена
Глава IV
Я бы гроша не дал за искусство писателя, который не понимает того, — что даже наилучший в мире непритязательный рассказ, если его поместить сразу после этого прочувствованного обращения к дяде Тоби, — покажется читателю холодным и бесцветным; — поэтому я и оборвал предыдущую главу, хотя еще далеко не закончил своего повествования.
— — — Писатели моего склада держатся одного общего с живописцами правила. В тех случаях, когда рабское копирование вредит эффектности наших картин, мы избираем меньшее зло, считая более извинительным погрешить против истины, чем против красоты. — Это следует понимать cum grano salis[88], но, как бы там ни было, — параллель эта проведена здесь, собственно, только для того, чтобы дать остыть слишком горячему обращению, — и потому несущественно, одобряет или не одобряет ее читатель в каком-либо другом отношении.
Заметив в конце третьего года, что параметр и полупараметр конического сечения растравляют его рану, дядя Тоби в сердцах оставил изучение баллистики и весь отдался практической части фортификации, вкус к которой, подобно напряжению закрученной пружины, вернулся к нему с удвоенной силой.
В этот год дядя впервые изменил своей привычке надевать каждый день чистую рубашку, — начал отсылать от себя цирюльника, не побрившись, — и едва давал хирургу время перевязать себе рану, о которой теперь так мало беспокоился, что за семь перевязок ни разу не спросил о ее состоянии. — Как вдруг, — совершенно неожиданно, ибо перемена произошла с быстротой молнии, — он затосковал по своем выздоровлении, — стал жаловаться моему отцу, сердился на хирурга, — и однажды утром, услышав на лестнице его шаги, захлопнул свои книги, отшвырнул прочь инструменты и стал осыпать его упреками за слишком затянувшееся лечение, которое, — сказал он, — давно уже пора было закончить. — Долго говорил он о перенесенных им страданиях и о томительности четырехлетнего печального заточения, — прибавив, что если бы не приветливые взгляды и не дружеские утешения лучшего из братьев, — он бы давно уже свалился под тяжестью своих несчастий. — Отец находился тут же. Красноречие дяди Тоби вызвало слезы у него на глазах, — настолько было оно неожиданно. — Дядя Тоби по природе не был красноречив, — тем более сильный эффект произвело его выступление. — Хирург смутился; — не оттого, что не было причин для такого или даже большего нетерпения, — но и оно было неожиданно: четыре года ходил он за больным, а еще ни разу не случалось ему видеть, чтобы дядя Тоби так себя вел; — ни разу не произнес он ни одного гневного или недовольного слова; — он весь был терпение, — весь покорность.
Проявляя терпеливость, мы иногда теряем право на то, чтобы нас пожалели, — но чаще мы таким образом утраиваем силу жалости. — Хирург был поражен, — но он был прямо ошеломлен, когда дядя Тоби самым решительным тоном потребовал, чтобы его рана была вылечена немедленно, — — иначе он обратится к мосье Ронжа[89], лейб-хирургу короля, чтобы тот заступил его место.
Жажда жизни и здоровья заложена в самой природе человека; — любовь к свободе и простору ее родная сестра. Оба эти чувства свойственны были дяде Тоби наравне со всеми людьми — и каждого из них было бы достаточно, чтобы объяснить его жгучее желание поправиться и выходить из дому; — — но я уже говорил, что в нашей семье все делается не так, как у людей; — и, подумав о времени и способе, каким это страстное желание проявилось в настоящем случае, проницательный читатель догадается, что оно вызвано было еще какой-то причиной или причудой, сидевшей в голове у дяди Тоби. — Это верно, и предметом следующей главы как раз и будет описание этой причины или причуды. Надо с этим поспешить, потому что, признаюсь, пора уже вернуться к местечку у камина, где мы покинули дядю Тоби посередине начатой им фразы.
Глава V
Когда человек отдает себя во власть господствующей над ним страсти, — — или, другими словами, когда его конек закусывает удила, — прощай тогда трезвый рассудок и осмотрительность!
Рана дяди Тоби почти совсем не давала о себе знать, и как только хирург оправился от изумления и получил возможность говорить, — он сказал, что ее как раз начало затягивать и что если не произойдет новых отслоений, никаких признаков которых не замечается, — то через пять-шесть недель она совсем зарубцуется. Такое же число олимпиад показалось бы дяде Тоби двенадцать часов тому назад более коротким сроком. — Теперь мысли у него сменялись быстро; — он сгорал от нетерпения осуществить свой замысел; — вот почему, ни с кем больше не посоветовавшись, — — что, к слову сказать, я считаю правильным, когда вы заранее решили не слушаться ничьих советов, — он секретно приказал Триму, своему слуге, упаковать корпию и пластыри и нанять карету четверкой, распорядившись, чтобы она была подана ровно в двенадцать часов, когда мой отец, по дядиным сведениям, должен был находиться на бирже. — Затем, оставив на столе банковый билет хирургу за его труды и письмо брату с выражением сердечной благодарности, — дядя Тоби уложил свои карты, книги по фортификации, инструменты и т. д. — и, при поддержке костыля с одной стороны и Трима с другой, — — сел в карету и отбыл в Шенди-Холл.
Причины этого внезапного отъезда, или, вернее, поводы к нему, были следующие:
— Стол в комнате дяди Тоби, за которым он сидел накануне переворота, окруженный своими картами и т. д., — был несколько маловат для бесконечного множества обыкновенно загромождавших его больших и малых научных инструментов; — протянув руку за табакеркой, дядя нечаянно свалил на пол циркуль, а нагнувшись, чтобы его поднять, задел рукавом готовальню и щипцы для снимания нагара, — и так как ему положительно не везло, то при попытке поймать щипцы на лету — он уронил со стола мосье Блонделя, а на него графа де Пагана.
Такому калеке, как дядя Тоби, нечего было и думать о восстановлении порядка самостоятельно, — он позвонил своему слуге Триму. — Трим! — сказал дядя Тоби, — посмотри-ка, что я тут натворил. — Мне надо бы завести что-нибудь поудобнее, Трим. — Не можешь ли ты взять линейку и смерить длину и ширину этого стола, а потом заказать мне вдвое больший? — Так точно, с позволения вашей милости, — отвечал с поклоном Трим, — а только я надеюсь, что ваша милость вскоре настолько поправится, что сможет переехать к себе в деревню, а там, — коли вашей милости так по сердцу фортификация, мы эту штуку разделаем под орех.
Должен вам здесь сообщить, что этот слуга дяди Тоби, известный под именем Трима, служил капралом в дядиной роте; — — его настоящее имя было Джемс Батлер, — но в полку его прозвали Тримом, и дядя Тоби, если только не бывал очень сердит на капрала, никогда иначе его не называл.
Рана от мушкетной пули, попавшей ему в левое колено в сражении при Ландене[90], за два года до дела под Намюром, сделала беднягу негодным к службе; — но так как он пользовался в полку общей любовью и был вдобавок мастер на все руки, то дядя Тоби взял его к себе в услужение, и Трим оказался чрезвычайно полезен, исполняя при дяде Тоби в лагере и на квартире обязанности камердинера, стремянного, цирюльника, повара, портного и сидельца; он ходил за дядей и ему прислуживал с великой верностью и преданностью во всем.
Зато и любил его дядя Тоби, в особенности же его привязывала к своему слуге одинаковость их познаний. — Ибо капрал Трим (как я его отныне буду называть), прислушиваясь в течение четырех лет к рассуждениям своего господина об укрепленных городах и пользуясь постоянной возможностью заглядывать и совать нос в его планы, карты и т. д., не только перенял причуды своего господина в качестве его слуги, хотя сам и не садился на дядиного конька, — — — сделал немалые успехи в фортификации и был в глазах кухарки и горничной не менее сведущим в науке о крепостях, чем сам дядя Тоби. Мне остается положить еще один мазок для завершения портрета капрала Трима, — единственное темное пятно на всей картине. — Человек любил давать советы, — или, вернее, слушать собственные речи; но его манера держаться была необыкновенно почтительна, и вы без труда могли заставить его хранить молчание, когда вы этого хотели; но стоило языку его завертеться, — и вы уже не в силах были его остановить: — — язык у капрала был чрезвычайно красноречив. — — Обильное уснащение речи вашей милостью и крайняя почтительность капрала Трима говорили с такой силой в пользу его красноречия, — что как бы оно вам ни докучало, — — вы не могли всерьез рассердиться. Что же касается дяди Тоби, то он относился к этому благодушно, — или, по крайней мере, этот недостаток Трима никогда не портил отношений между ними. Дядя Тоби, как я уже сказал, любил Трима; — кроме того, он всегда смотрел на верного слугу — как на скромного друга, — он не мог бы решиться заставить его замолчать. — Таков был капрал Трим.
