Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества
Если бы Стивен могла общаться с мужчинами на равных, она всегда выбирала бы их общество; она предпочитала их из-за прямого, открытого взгляда, и с мужчинами у нее было много общего — спорт, например. Но мужчины считали ее слишком умной, если она отваживалась раскрыться перед ними, и слишком скучной, если она вдруг погружалась в застенчивость. Вдобавок было что-то в ней, что противостояло им, бессознательная самонадеянность. Какой бы она ни была застенчивой, они чувствовали ее; это раздражало их, заставляло чувствовать себя в обороне. Она была красивой, но слишком крупной и непреклонной телом и душой, а они любили женщин, которые цеплялись за них. Они походили на дубы, и предпочитали, чтобы женщины походили на плющ. Такие женщины могли цепляться довольно крепко, могли под конец задушить и часто это делали; и все же мужчины предпочитали их, а потому отвергали Стивен, подозревая в ней нечто вроде желудя.
3Самыми тяжкими испытаниями в это время были для Стивен ужины, по очереди задаваемые в гостеприимном графстве. Они были долгими, эти ужины, перегруженные блюдами; они были тяжелыми, отягощенные вежливыми беседами; они были пышными из-за фамильного серебра; и, прежде всего, они были непреклонно консервативными по своему духу, такими же консервативными, как обряд бракосочетания, и почти так же твердо настаивали на разделении полов.
— Капитан Рэмси, вы проводите мисс Гордон на ужин?
Вежливо согнутая рука:
— Очень рад, мисс Гордон.
Затем — торжественная и очень смешная процессия, как будто все твари земные парами маршируют в Ноев ковчег, убежденные в Божественном покровительстве — ведь Он сотворил их двуполыми! На Стивен была длинная юбка, и ноги путались в ней, а в ее распоряжении была лишь одна свободная рука — процессия останавливалась, и она была тому виной! Нестерпимая мысль — она задержала процессию!
— Мне так жаль, капитан Рэмси!
— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
— Да нет, вовсе нет… я справлюсь…
Но какой же конфуз, какое унизительное чувство, что над ней смеются, как неприятно это — вынужденно цепляться за его руку в качестве поддержки, в то время как капитан Рэмси сохраняет терпеливый вид!
— Кажется, ничего страшного, вы только порвали оборку, но я вообще часто ломаю голову, как же вы, женщины, управляетесь. Вообразите мужчину в таком платье — да об этом подумать страшно; вообразите меня в нем!
Смешок, не лишенный доброты, но чуточку стеснительный, и совсем не чуточку самодовольный.
Благополучно добравшись до сиденья за длинным столом, Стивен пыталась улыбаться и разговаривать непринужденно, а ее партнер думал: «Господи, ну и тяжелая у нее рука; лучше бы мне досталась ее матушка; а матушка у нее прелестная!»
А Стивен думала: «Ну почему я такая скучная?» — а потом: «А ведь на его месте я не была бы скучной, я просто была бы сама собой; я чувствовала бы себя совершенно естественно».
Ее лицо шло пятнами от обиды и тревоги; она чувствовала, как у нее горит шея, и пальцы становятся неловкими. Смущенная, она сидела, глядя на свои ладони, которые, казалось, на глазах становились все более неуклюжими. Некуда бежать, совсем некуда! Капитан Рэмси был добродушным, он очень старался быть приветливым; его серые глаза старались выражать восхищение, вежливое восхищение, когда задерживались на Стивен. Его голос звучал мягче и доверительнее, тот голос, который добрые мужчины приберегают для милых женщин, защищающий, уважительный, но слегка самодовольный от сознания своего пола, слегка настроенный на робкий ответ. Но Стивен, казалось, застывала от каждого доброго слова и галантного намека. Она чувствовала открытую враждебность, пока бедный капитан Рэмси или какая-нибудь другая жертва мужественно пытались исполнять свой долг.
В таком настроении она однажды выпила шампанского, всего один бокал, первый в своей жизни. Она осушила его одним глотком, просто от отчаяния — но результатом стала не безумная отвага, а икота. Яростная, настойчивая, непоправимая икота раздавалась через весь стол. Одна из тех странных минут затишья, что бывают в беседе, как раз совпала с приступом икоты. Тогда Анна стала говорить очень громко; миссис Энтрим заулыбалась, и хозяйка дома тоже. Наконец хозяйка поманила к себе дворецкого: «Дайте мисс Гордон стакан воды», — шепнула она. После этого Стивен избегала шампанского как чумы: лучше уж безнадежное отчаяние, чем икота!
Странно, до чего мало помогал ее тонкий ум, когда она пыталась быть общительной; несмотря на ее уверенную похвальбу перед Рафтери, ее мозги, казалось, вовсе ей не помогали. Может быть, это было из-за одежды, потому что она теряла всякую уверенность, когда одевалась так, как хотела Анна; в эту пору одежда очень влияла на Стивен, она могла давать ей уверенность или отнимать. Но, будь это так или не так, люди считали ее особенной, и в их среде этого было достаточно для неодобрения.
И вот Стивен несла это бремя, поэтому для нее не было места за крепкими добрыми воротами Мортона, и она старалась все ближе держаться к своему дому и своему отцу. Смущенная и несчастная, она искала отца на всех приемах и старалась сесть поближе к нему. Как маленький ребенок, это крупное, мускулистое существо держалось рядом с ним, потому что она чувствовала себя одинокой, и потому, что юность по праву отвергает одиночество, и потому, что она еще не выучила свой суровый урок: она еще не знала, что самое одинокое место в мире — это ничейная земля между двумя полами.
Глава девятая
1У сэра Филипа и его дочери был теперь новый общий интерес; теперь они могли обсуждать книги, как делаются книги, каковы они на ощупь, какой у них запах и какое содержание — это были крепкие и вдохновляющие узы. Они могли говорить обо всем этом и понимать друг друга; они часами беседовали в кабинете отца, и сэр Филип обнаружил тайные амбиции, заложенные в девушке, как семя в глубокой почве; и он, добрый садовник для ее тела и духа, взрыхливал почву и поливал это семя. Стивен показывала ему свои странные сочинения и ждала, замерев и затаив дыхание, пока он читал их; однажды вечером он поднял глаза на нее, увидел выражение ее лица и улыбнулся:
— Значит, вот как — ты хочешь быть писательницей! Почему бы и нет? У тебя большой талант, Стивен; я буду горд, если ты станешь писательницей.
После этого их разговоры о том, как пишутся книги, стали еще более воодушевленными.
Но Анна все реже и реже заходила в кабинет, она сидела одиноко и праздно. Паддл, трудясь наверху в классной комнате, должно быть, зубрила греческий, чтобы не отставать от Стивен, но Анна сидела, сложив руки на коленях, в просторной гостиной, такой гармоничной, с такой уютной мебелью из старого полированного орехового дерева, так благоухающей воском, ирисом и фиалками — совсем одна сидела Анна в этой просторной гостиной, праздно сложив свои белые руки.
Она когда-то была милой и уютной женщиной, и все еще была такой, несмотря на свое спокойное старение, но она не была ученой, о нет, далеко не была — именно потому сэр Филип полюбил ее, потому он нашел в ней такое бесконечное успокоение, потому он все еще любил ее после стольких лет; ее простота сильнее удерживала его, чем ученость. И все же теперь Анна все реже и реже заходила в кабинет.
Не то чтобы ее там встречали неприветливо, но они не могли скрыть своего глубокого интереса к предметам, о которых она мало знала или не знала ничего. Что она знала о классиках, и зачем они были ей нужны? Какой интерес был для нее в трудах Эразма Роттердамского? Ее теологии не требовалось дискуссий эрудитов, ее философию составлял чистый и украшенный дом, а что до поэтов, она любила простые стихи, в остальном же вся поэзия для нее заключалась в ее муже. Все это она прекрасно знала и не желала менять, но в последнее время Анной овладевала боль, мучительная боль, которой она не смела дать имени. От этой боли ныло ее сердце, когда она приходила в кабинет и видела сэра Филиппа вместе с их дочерью, и знала, что ее присутствие ничего не добавляет к его счастью, когда он сидит и читает Стивен какую-нибудь книгу.
Глядя на девушку, она видела странное сходство, завидное подобие между отцом и дочерью, она замечала, что их движения были гротескно похожими, у них были похожие руки, они повторяли одинаковые жесты, и она отшатывалась с безымянной неприязнью, за которую упрекала себя, раскаиваясь и содрогаясь. Но, хоть она и раскаивалась, и содрогалась, иногда Анна замечала, что говорит со Стивен так, что потом втайне стыдится. Она ловила себя на том, что тайно и ловко уязвляет ее, с таким мастерством, что девушка глядела на нее в изумлении; с таким мастерством, что даже сам сэр Филип не мог считать то, что она говорила, чем-то исключительным; а потом, конечно же, она могла легко рассмеяться, как будто все это время она только шутила, и Стивен смеялась тоже, открыто, по-дружески. Но сэр Филип не смеялся, и его глаза искали глаза Анны, вопрошающие, удивленные, недоверчивые и сердитые. Вот почему она теперь так редко заходила в кабинет, когда сэр Филип и его дочь бывали там вместе.
