Галерея женщин - Теодор Драйзер
Безусловно, из любого поступка проистекает импульс или побуждение к таковому. Но куда именно он направлен? И сумма, и сущность многих нелицеприятных поступков может привести к выводу о нелицеприятности тебя самого или других – если рассуждать здраво. Я готов это признать, был готов и тогда. Однако не было у меня желания признавать, что именно человек, неприкаянный и одинокий, столь глубоко и неразрывно укорененный в тех силах, что вызвали его из небытия и при этом движут им столь механистически, несет всю полноту ответственности за то, что он делает, чувствует, к чему стремится. А может, в ответе жизнь? Бог? Электроны? Протоны? Собственно электричество? Почему нет? Как видите, меня потянуло в механицизм и бихевиоризм. Тем не менее самоуничижительность нынешнего его настроения не вызвала у меня ни сочувствия, ни уважения. Не то чтобы я так уж сильно его винил, однако, безусловно, с глубоким презрением отнесся к столь малодушной перемене настроения, вызванной взаимодействием разнонаправленных сил, химических эманаций и обстоятельств, – ибо всего час или неделю назад это настроение было прямо противоположным. Да, я всей душой любил его сына, горячо сочувствовал ему и его жене, однако не смог не высказать своих чувств. А кроме того, я не мог не видеть разительного контраста между глубиной его переживаний, связанных с личной утратой, и привычным его поверхностно-беспечным невниманием к горестям других – их он считал лишь результатом экономических и химических сдвигов, которые, в силу самой своей сути, не способны никого глубоко затронуть. Мы не то чтобы поссорились, однако он не получил от меня особой душевной поддержки, на каковую, видимо, рассчитывал, – и потому скоро ушел.
А вот та тень, которая пала на его отношения с Эстер Норн, сделалась с этого момента достойной интереса. Изменение оказалось занятным, но почти незаметным. Месяц или более после утраты сына он безвыездно прожил в своем сельском поместье, куда перевезли тело юноши. Потом появился в городе, но в другом, более уравновешенном состоянии. Казалось, что он сильно постарел. Вне всякого сомнения, его тяга к разгульной, если не распутной жизни сменилась стремлением жить иначе, по крайней мере на какой-то срок. С течением времени стало заметно, что он меньше уделяет внимания той, которая еще совсем недавно была для него источником столь глубоких и проникновенных чувств, а все больше – своей семье, которая раньше привлекала его куда меньше, чем всевозможные авантюры. Я знаю точно, что он испытывал и продолжал испытывать к Эстер искреннюю приязнь и благорасположение. На более позднем этапе, который уже близок, он до определенной степени обеспечивал деньгами, если не любовью ту, что раньше вызывала у него столь глубокий интерес.
После этого психологического удара и исчезновения Д. Д. Эстер Норн, похоже, снова обрела свою индивидуальность – ее вновь стали замечать в местах, где она прежде частенько бывала. Примерно через полгода после смерти сына Д. Д. она снова сыграла совсем маленькую роль в одном из местных театров, но лишь в меру имевшихся у нее сил, поскольку ее не только терзала чахотка, победить которую никак не удавалось, но и ненадежное сердце беспокоило все сильнее. В конце концов, на исходе очень теплого и тягостного лета, она вновь заболела, на сей раз неизлечимо: сочетание стремительного разрушения легких и крайне слабого сердца.
Новость облетела всех. Доун, как всегда сидевший без денег и без заработка, на каждом углу плакался, в каком тяжелом состоянии находится Эстер. Болела она тяжело. Перспектива выздоровления казалась сомнительной. От ее «старика» не было никакого проку: он не мог даже платить за жилье. Что до самого Доуна, он за месяц продал лишь два стихотворения такому-то по два доллара и еще одно такому-то за три. Да и эти деньги получены будут далеко не сразу. Так что пока… Нужно ли уточнять, что пока? Было во всем этом нечто несомненно трогательное, хотя и неприятно-жалкое. Ибо нельзя было в такой момент не думать про Эстер Норн с ее тонким бледным лицом, синими глазами, бронзовыми волосами, с ее мечтательно-глубокомысленными представлениями о жизни и прочем: как она лежит в обшарпанной комнатенке, лишенная удобств, доступных обычному клерку или рабочему.
Меня немало озадачивало, почему в этот период Д. Д. не пришел к ней на помощь. Впрочем, я всегда полагал, что, поскольку Д. Д. от рождения жил в достатке и благополучии, а при этом человеком он был на диво эгоистичным, с хладнокровно-отрешенным складом ума, он просто не мог видеть другого ни в каком ином свете, кроме математического или спекулятивного, тем не менее были все же эти стихи, адресованные Эстер, и его безутешное горе по умершему сыну. Однако после того, как положение, в котором оказалась Эстер, стало предметом всеобщих пересудов, Д. Д., наряду с некоторыми другими, задумался о том, как ей можно помочь. Поступило предложение отправить ее в санаторий для чахоточных, подальше от шума и пыли Нью-Йорка, – может, там она еще и сможет побороться за жизнь. Туда ее в итоге и отправили, за его, полагаю, счет, но не раньше, чем другие люди, не так близко с ней связанные, поспособствовали ее переезду в более удобное жилье поближе к Пятой авеню.
Именно там я в последний раз и видел Эстер. Даже здесь Доун и ее отец жили с нею и якобы о ней заботились. Хотелось бы
