Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Это была спешная помолвка, когда все, как говорится, были подпоясаны и держали в руках дорожные посохи. Угощение было скромным, лекехи — недопеченными. Реб Шнеур-Залман сначала выражал недовольство тем, что его жена так слабо полагалась на Бога и так мало верила в успех «нашего владыки», его величества императора Александра. Но он уступил своей энергичной жене в этот раз, как уступал почти всегда: в вопросах управления богатым домом, получения даров, переезда…
И не напрасно. В практических вещах Стерна разбиралась лучше него, и характер у нее был тверже. Еще почти пятьдесят лет назад, когда реб Шнеура-Залмана, ее мужа, преследовали в богатом доме ее отца, где его считали мечтателем и неудачником, а саму ее подталкивали к разводу, она выдержала все скандалы и не послушалась. Годами она сидела в доме родителей одна, как соломенная вдова, и ждала, пока ее муж в добрый час закончит изучать Тору у межеричского проповедника и у его сына Аврома-ангела. О разводе она и слышать не хотела. А реб Шнеур-Залман, вернувшись в нелюбимый дом тестя и тещи, увидел в Стерне искру от Рахели, дочери Калба-Савоа, которая, как сказано в Геморе, влюбилась в рабби Акиву, пастуха овечьей отары ее отца, и тайно вышла за него замуж.[309] А когда ее выгнали за это из отцовского дома, она ушла ночевать со своим мужем на сеновал. Потом продала свои красивые волосы, чтобы Акива мог поехать изучать Тору в чужие края…
Разве не сходная вещь произошла с ним и его Стерной?.. И точно так же, как рабби Акива в свое время, он, реб Шнеур-Залман, пришел к ней после всех пережитых мытарств, после бедности и тюрем, и привел с собой сто тысяч учеников. В этом была и ее большая заслуга. И на старости лет ей тем более позволительно было иметь собственное мнение, раз уж она имела его в юности.
Больше всего радости семейная жизнь приносила реб Шнеуру-Залману, когда он собирался переехать из своего родного Лиозно в Ляды. И тут Стерна тоже пришла к нему на помощь и отказалась от всех удовольствий, которые были бы у нее в доме ее матери.
Ее отец, витебский богач реб Ицхок-Лейб Сегал, к тому времени уже умер, а его зять, прежний «неудачник», прославился по всей России. Постаревшая и поседевшая вдова витебского богача попросила прощения у знаменитого зятя за все причиненные в прошлом обиды. Она заклинала его вернуться в Витебск, есть вместе со своей женой и детьми за ее богатым столом и изучать Тору безо всяких забот о заработке. Однако реб Шнеур-Залман обсудил это предложение со Стерной и с ее согласия ответил своей теще так: «Пока ребенок находится в чреве матери, ему хорошо и удобно, но после того, как он рождается, прежнее его место пребывания становится для него слишком тесным, и они уже больше не подходят друг для друга…»
Итак, тихая помолвка прошла в доме ребе на баулах, которые Стерна уже упаковала и держала наготове во всех углах. А настроение при подписании условий брачного договора было таким же озабоченным, как в Судный день.
Но, как только брачный договор подписали и с грохотом разбили по обычаю на пороге дома несколько глиняных горшков, настроение у всех немного улучшилось, а голоса повеселели. Грохот разбиваемых горшков прозвучал в большом полупустом доме трубным гласом искренней веры в Бога. Как будто евреи хотели таким образом победить сатану, разорвать вынесенный им недобрый приговор. А отныне уже, если будет на то воля Божья, станет лучше…
— Лехаим, сват! — сказал реб Мойше Гиршес деду невесты, то есть самому реб Шнеуру-Залману. — Мне кажется, что это своего рода исход из Египта. Брачный договор подписали в поспешности, да и горшки разбили второпях.
— За добрую жизнь и за мир! — ответил реб Шнеур-Залман. — Всякое избавление, сват, приходит только в поспешности…
— Избавление от чего? — не понял реб Мойше Гиршес.
— От того счастья, которое нам обещает чужой император из Франции… Я, Шнеур-Залман, сын Ривки, первым отказываюсь от этого счастья. И убегу от него куда глаза глядят.
3
Упоминание о том, что вот-вот, может быть, придется сниматься с насиженного места и отправляться из еврейских Ляд в незнакомый нееврейский мир, снова бросило тень на это слабо освещенное скромное торжество. И чтобы прогнать эту тень, старший деверь ребе, реб Акива Фрадкин, который был тоже из Шклова, принялся рассказывать удивительные истории про «этого француза»:
— Передовые отряды «француза» уже пару раз прорывались к нам в Шклов. Они перебросили понтонный мост из лодок под горой, там, где Шкловское озеро[310] сливается с Днепром. Так они проникли в город и начали что-то говорить на языке, из которого шкловские обитатели не понимали ни слова. Речь латышей, приезжающих на рынок, — пустяк по сравнению с этим непонятным языком… Понемногу все-таки евреи разобрались, что французы кричат с ударением на последем слоге: «кофе, кофе!» — и показывают на свое горло… Тогда стало ясно, чего они хотят.
Но как в Шклове можно раздобыть напиток, о котором местные жители только слыхали, что реб Нота Ноткин когда-то пил его, а реб Йегошуа Цейтлин пьет до сих пор раз в месяц у себя в Устье?.. В общем, в конце концов удалось договориться с «французом» на языке жестов. Ему заварили большой горшок цикория, забелили козьим молоком и приправили леденцовым сахаром. И пусть себе хлебает.
Французы сначала кривились, плевались и говорили, что это «кофе жюив», то есть еврейский кофе. Хотя вам следует знать, что носы у самих французов тоже ничего себе, еврейские, горбатые… Ну и ладно, еврейский кофе им не нравится! Евреи не будут плакать из-за этого. Думали все, отделались! Только на следующий день появился второй отряд, на этот раз французы были на конях и с пиками. И первое, чего они потребовали, так это чтобы им дали «кофе жюив», то есть еврейского кофе. Им, мол, известно от других солдат, что здесь можно получить «корош кофе жюив», то есть хороший еврейский кофе. Так что, пожалуйста, пусть им его сварят.
Разве у
