Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Владыка мира! Если Ты хочешь записать в книгу судеб Своих еврейчиков добрый год, то мы это принимаем! Потому что такой закон Ты Сам дал в Твоей Торе, сказав, что тому, кто спасает хотя бы одну душу, позволительно для этого нарушать Твои субботы и праздники. Но если нет, мы Тебя предостерегаем… Я, Лейвик Бердичевский, и все Твои праведные рабы предостерегаем Тебя, напоминая, что в Новолетие писать нельзя! Ты вынесешь приговор, а мы его отменим…
Вскоре после этого реб Лейви-Ицхок заболел какой-то душевной болезнью. Он целыми днями стоял в талесе и филактериях и молился быстро-быстро по маленькому новому молитвеннику. Если к нему обращались, он не отвечал. Или прикладывал палец к губам и сердито говорил на священном языке: «Ну, запрещено!..» И продолжал раскачиваться в молитве. Так продолжалось целый год, пока он не вернулся в прежнее состояние и к нему не возвратился разум, не возвратился его простой еврейский язык и его горячая любовь ко всем и вся.
Это должно было послужить предостережением свыше. И на протяжении многих лет это помогало. Но вот недавно он, похоже, забылся и снова ворвался в мир Всевышнего. Он набрался такой наглости, что осмелился вызвать самого Владыку мира на суд Торы. Не больше и не меньше.
Дело, говорят, было так: незадолго до кончины ребе Лейви-Ицхок сидел среди своих приближенных и рассуждал о мере справедливости и милосердия у Всевышнего. Вдруг дверь распахнулась, и в дом с рыданиями ворвался самый бедный из хасидов ребе Лейви-Ицхока, бердичевский водонос.
— Святой ребе! — кричал он. — Помогите мне! Спасите меня от моего кредитора! Он уморит голодом меня и моих детей!.. Я хочу суда Торы, ребе!
Услыхав такие слова, реб Лейви-Ицхок вскочил со своего места и развел руками:
— Кто это здесь, в Бердичеве, такой суровый кредитор? И кого, сын мой, ты хочешь вызвать на суд Торы?
— Самого Всевышнего! — с горечью воскликнул водонос.
Все богобоязненные евреи, находившиеся в доме, содрогнулись от такой наглости, которую позволил себе этот бедняк.
— Вышвырните его из дома! — бурчали они себе в бороды. — Он либо сошел с ума, либо пьян!
— Вы правы! — закивал реб Лейви-Ицхок. — Он, бедняга, действительно пьян! Пьян от бед и горя. — А водоносу он улыбнулся и спокойно сказал, поглаживая бороду: — Такой суд Торы, сын мой, возможен! Изложи свои претензии, а я, с Божьей помощью, вынесу приговор…
И водонос заговорил:
— Ребе, мы с женой работаем с утра до ночи, таскаем воду для еврейских домов, но у нас никогда нет еды, чтобы поесть досыта. В доме темно. Ни рубашки на теле, ни свечки на субботу. Что касается меня и жены, то я принимаю это безо всяких жалоб и претензий. Наверное, мы заслужили… Но в чем, ребе, виноваты мои маленькие дети? Старший еще не достиг возраста бар мицвы. Они уходят из жизни. Уже двоих похоронили. Такого никому не пожелаешь… Я требую справедливого суда! Я не сдвинусь с этого места! Вы — наш ребе Лейви-Ицхок Бердичевский, и вы не должны такого допускать!..
Тогда реб Лейвик поднял глаза к небу и сказал так:
— Владыка мира! Ты слышал жалобу? Что Ты можешь на это сказать? Ведь Твой самый бедный сын, этот водонос, абсолютно прав. Ты Сам написал в Своей святой Торе: «Сыны не будут преданы смерти из-за отцов»…[290] И смотри, что Ты делаешь! Ведь Ты, выходит, Сам нарушаешь Свою заповедь!.. Служка, подай-ка мне чернила и перо!
И на кусочке чистого пергамента ребе Лейви-Ицхок написал ясным почерком: «Владыка мира, Ты обязан, согласно всем мнениям, по справедливости и по закону, давать пропитание детям бедного водоноса, в чьи руки я передаю эту записку. Ты обязан давать им хлеб и молоко по их потребностям. Такой приговор вынес я, Лейви-Ицхок, сын Соры. Здесь, в святой общине Бердичева, в таком-то и таком-то году, в такой-то и такой-то день».
Водонос дрожащими руками схватил этот приговор и убежал. Он даже забыл попрощаться, забыл поцеловать мезузу. Он, наверное, боялся, что реб Лейви-Ицхок раскается. Разве это пустяк?! Приговор против Самого Всевышнего! Свежий. Чернила еще не высохли. Поэтому водонос не мог свернуть этот кусок пергамента. И так он и бежал с ним по улицам, чтобы влажные буквы просохли на ветру.
Но ветер, который еще совсем недавно был таким приятным, таким мягким, вдруг превратился в настоящий вихрь. Он вырвал пергамент с приговором из руки водоноса и унес его. Кусочек пергамента летел, вращаясь в воздухе, а водонос гнался за ним и кричал:
— Евреи, спасите! Всевышний хочет отменить приговор!..
На какие-то мгновения кусочек пергамента опускался вниз, прокатывался по пыли, словно дразня… А водонос нагонял его, задыхаясь, прыгал за ним, казалось, он вот-вот его схватит… Но кусок пергамента тут же улетал снова. И бедняк опять гнался за ним, вытянув руки, обливаясь потом и злясь. Он кричал, чтобы ему помогли и не позволили пропасть судебному решению ребе Лейви-Ицхока.
А когда пергамент улетел высоко-высоко, водонос оглянулся: он был уже на окраине города. Ни единой живой души не было вокруг. Только грязная вода что-то бормотала в сточной канаве. Ветер внезапно прекратился, и исписанный пергамент упал, как какая-то записка с неба, и утонул в грязной воде. Бедняк бросился на колени, начал шарить в мутной воде и плакать: «Пропал справедливый приговор! Все буквы смоются…» И вдруг его мокрая рука наткнулась на что-то округлое. Это была завязанная торбочка из кожи, скользкая от воды и очень тяжелая. Он вытащил ее, развязал ремешок, взглянул, и блеск золота едва не ослепил его слезившиеся глаза. Эта старая иноверческая торбочка была набита золотыми монетами. Целый клад!
Так оказался приведен в исполнение справедливый приговор, вынесенный ребе Лейви-Ицхоком. Весть об этом чудесном событии разнеслась по всему Бердичеву. Но до ушей самого ребе Лейви-Ицхока она дошла только тогда, когда он пребывал уже больше на том свете, чем на этом. Потому что сразу же после вынесения такого потрясающего приговора ему стало плохо и его уложили в постель, с которой он уже никогда не поднялся. Приближенные, находившиеся в доме ребе Лейви-Ицхока во время этого необычайного суда Торы с Владыкой мира, были потрясены до глубины души. Они молча
