Галерея женщин - Теодор Драйзер
Однако вернемся к Эстер Норн. Сильно сомневаюсь, что она сочувствовала этому позерству и эскападам, даже что она их одобряла. Более того, я видел – или слышал от очевидцев, – что она редко сопровождала мужа в его непрерывных блужданиях. Что было естественно, ибо она обладала могучей индивидуальностью, которая требовала выражения всевозможными самобытными, строго индивидуальными способами. Ему дозволялось бегать и играть в одиночестве. Если она его и сопровождала, то чаще всего оказывалась в другом конце зала, в ином окружении. С самого начала – это я подметил с особым интересом – ее не впечатляли и не смущали его бесконечные выходки. Более того, он не являлся для нее достаточно притягательным, чтобы рассчитывать более чем на мимолетный кивок или улыбку, впрочем неизменно ласковую и приязненную. Где бы они ни оказывались, вдвоем или поодиночке, он как бы двигался по одному умственному лучу, по одному водостоку мысли, а она по другому. Общей территорией для них оставалось хорошее отношение друг к другу. Через некоторое время эти их перемещения туда-сюда стали восприниматься как обыденность. Оба, судя по всему, остались прежними. Она, по-видимому, сохранила свою неброскую и очаровательную индивидуальность, он – свою эксцентричность, непредсказуемо-причудливую повадку и манеру одеваться. Что меня особенно интересовало в этом браке, так это его отличие от предыдущих ее отношений. Первый ее возлюбленный был безупречно корректным, щеголеватым, воспитанным, востребованным, состоятельным – и она его любила, или, по крайней мере, такая об этом ходила молва. Тем не менее она отказалась от него без особых терзаний – по крайней мере, никто их воочию не видел – и связалась взамен с этим необузданным павлином.
Ничуть не меньше меня занимало и озадачивало то, как она, после года относительно обеспеченной жизни, могла так вот вернуться к уровню, на котором перебивалась раньше. Вне всяких сомнений, пылкому поэту было почти нечего ей предложить, кроме обожания, да и его, я полагаю, она принимала с некоторыми оговорками. Она была слишком умна и чутка, чтобы не видеть как лучших, так и худших его свойств, – и при этом умела их прощать. Некоторые ее замечания относительно его, в разговорах со мной и другими, однозначно доказывали, что она знает всю его подноготную. Но это ничего не меняло. Одно было безусловно: с ним ей приходилось довольствоваться меньшим, причем куда меньшим, чем с человеком, который заинтересовал ее поначалу. И все же этим меньшим она обходилась года три, а то и больше.
За это время я успел подметить, что несколько интересных туалетов, которые появились у нее в период отношений с тем самым обеспеченным человеком, она носила непрерывно, пока не снашивала совсем. Когда эти запасы иссякли, она завела себе платье из прочного коричневого плиса, коричневый шотландский берет и коричневую шаль другого оттенка – и все это почти не снимала, в итоге опознать ее можно было уже за три-четыре небольших квартала. Доун же, разумеется, ходил все в том же: грубые нечищеные башмаки, никакой шляпы, чаще всего – никакого пальто, посеревшая хлопковая блуза – почти всегда с расстегнутым воротником, в холодную погоду он хлопал в ладоши, чтобы согреться, но постоянно утверждал, что ему не холодно и что ему очень по душе стужа и кусачий морозец: он в такую погоду делается живее, а значит, здоровее и писать может лучше. Я над этим смеялся. Если ему удавалось заполучить слушателя, он разражался длинной тирадой, направленной против печей, паровых радиаторов, душных комнат и бледных отечных людей. В конечном счете он был совершенно прав – но избыток таких излияний несколько действовал на нервы.
Помимо одежды, здоровья и силы, были и другие вопросы, например пища и жилье, – и с ними, насколько я мог судить, за все время совместной жизни они так толком и не разобрались. Он не умел или не хотел зарабатывать ничем, кроме сочинения стихов, а она – со своим больным сердцем, а потом еще и легкими, которые сдавали и доставляли ей все больше хлопот, – не могла делать ничего, что требовало физических сил. Не могла – и я ее в этом не виню. Мучительно было бы смотреть, как такой цветок выполняет грубую ручную работу. Я твердо убежден, что не для того природа создает духовность и красоту.
Соответственно, все это время, по причине объединявшей их страсти, выживать им было непросто. Сколько раз я встречал ее – она якобы торопилась куда-то по важному или срочному делу, однако, если я приглашал ее на завтрак, обед или даже на ужин, она меняла свои планы и соглашалась, впрочем и здесь Доун маячил где-то на заднем плане, пусть и незримо. В таких случаях я всегда гадал, что он об этом думает, если думает вообще, пеняет ли ей за это. И мой скромный камин – сколько раз за это время я слышал звон колокольчика, и появлялась Эстер в своем берете, коричневом плисовом платье и коричневой шали. «Занят?» – «Вовсе нет. Заходи». Она заходила, сбрасывала шаль, брала подушку-другую, садилась у камина, в котором пылал огонь, и рассматривала красные отсветы с тихим спокойствием кошки – любительницы уюта. Если любопытство во мне не брало верх, я возвращался к работе и за свое добросердечие порой бывал вознагражден проблеском улыбки, обращенной в мою сторону. Если я все же задавал вопросы, она отвечала, сообщала все известные ей новости, причем в рассказах ее не было ни тени докучного осуждения или пустопорожних сплетен. Я слушал про Доуна, про то, чем он занят и чем занята она, а также про многих других. Случалось, что она подрабатывала в какой-то местной лавке, случалось, что репетировала пьесу, случалось, что ничего не делала, по слабости здоровья. Говорила она и об отце – чем он занимается. Однажды я спросил: «Эстер, скажи честно. Что именно ты думаешь про своего отца? Безусловно, ты любишь его дочерней любовью, но помимо этого?» Вместо ответа она задумчиво обратила взгляд в огонь. Потом наконец повернулась ко мне. «Знаешь, он обычный клерк, – сказала она. – У него никогда не было никаких иных талантов. А еще мне кажется,
