Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
Обняла его голые ребра и положила губы на его губы.
* * *Поезд несся как вихрь, но Мэри казалось, что и это слишком медленно. Первым же утренним поездом, после получения письма от Герсыльки, она помчалась с отцом в Вену.
— Жив ли он еще? Жив ли еще?.. — Повторяла она мысленно.
Страх, ужас, подавленность наполнили всю ее душу. Кроме этого она ничего не чувствовала, ни о чем не могла думать.
Хотела только одного: чтобы он жил, чтобы он не умер…
Смерть эта приводила ее в такой ужас, что все окружающее сразу превращалось в ничто в ее глазах.
Рафаил Гнезненский молчал в углу купэ, за которое он заплатил, чтобы быть одним, Покушение Стжижецкого на самоубийство не было, правда, нисколько Strich durch die Rechnung, как говорил дядя Гаммершляг, но, во всяком случае, это было вещью в высшей степени неприятной. Впрочем, у Рафаила Гнезненского было доброе сердце, и ему было жаль этого мальчика, которого бы он наверное любил, как зятя.
Дочь сказала ему, что случилось, и заявила, что хочет ехать в Вену. Гнезненский никогда не спорил с дочерью. Если он из двух миллионов своего отца сделал уже 12, то она, будь она только мужчиной, сделала бы на его месте 24, если не 36.
Весь гений знаменитого Габриеля Гнезненского вселился в эту девушку. Будь она мужчиной, она бы может быть уже сравнялась с Ротшильдами. Гнезненский боготворил ее и во всем ее слушался.
Они остановились в Вене.
Герсылька не написала, где лежит Стжижецкий. Пришлось узнавать через полицию. Он лежал в одной из больниц, которую назвали.
— Я поеду! — сказал Гнезненский.
— И я поеду! — добавила Мэри.
Гнезненский немного заколебался:
— Ты?
— Да, папа! Коляска подана?
Гнезненский закурил сигару и молча сел в карету.
В больнице он спросил о Стжижецком, не забыв прибавить к его фамилии: «фон».
Доктор сказал, что Стжижецкий лежит здесь уже две недели и находится при смерти. Мэри с трудом овладела собой, чтобы не упасть в обморок.
Гнезненский назвался близким родственником Стжижецкого и спросил, не потревожат ли они больного своим появлением.
— Его уже ничто не может потревожить, — ответил доктор.
— Значить, можно?…
— Да, помолиться за умирающего…
— Мэри, ты лучше не входи, — обратился Гнезненский к дочери по-польски.
Мэри слегка надула побелевшие губы и пошла за доктором.
Стжижецкий лежал на кровати с забинтованной головой, с широко открытыми, ничего не сознающими глазами.
Мэри минуту стояла неподвижно; ей казалось, что все в ней каменеет.
Она подошла к кровати. Стжижецкий по-видимому ничего не видел и не слышал.
Мэри стояла и смотрела на него…
Этот человек целовал ее…
Этот человек говорил ей: «Люблю тебя».
Этому человеку она клялась в любви…
И никогда, никогда уже…
Никогда…
И только смерть…
О, море! Шумное море!..
Мэри упала к кровати с ужасным криком:
— Живи! Живи! Ты должен жить! Я хочу, чтобы ты жил! Живи!..
На другой день в венских газетах Мэри могла, наконец, читать о себе не только на последней странице «Fremdenblatt'а».
Ее ужасный, раздирающий крик проник в сознание Стжижецкого и победил смерть. Стжижецкий сделал движение глазами и губами; потрясение, какое он испытал, раздуло последнюю искру жизни в его организме. Она затлела бледным пламенем.
Доктора изумились.
Рафаил Гнезненский обещал баснословный гонорар за излечение Стжижецкого, которого его дочь любит как родного брата, так как они воспитывались вместе… К сожалению, болезнь жены заставляет его уехать сегодня вечером…
И он увез Мэри, почти потерявшую сознание, — с экстренным поездом.
* * *Графиня Мэри Чорштынская ходила большими шагами по своей комнате. Афиши анонсировали оперу Мириама Сарони: «Лилия долин», оперу, которая совершила триумфальное шествие из Америки, где была написана, по Италии, Германии и Франции. Готовился большой праздник искусства, тем больше, что сам маэстро должен был присутствовать на первой постановке.
Маэстро по происхождению итальянец, его отчизна — родина Россини, Верди, Палестрини, и оттуда он вынес свое музыкальное дарование. Но родители его переехали в Америку, и там это дарование развивалось. «Лилия долин» — его первое произведение; после первой же постановки в Нью-Иорке она сразу сделалась известной. Сарони, как некогда Байрон, «лег спать неизвестным, а проснулся знаменитостью».
Более интимных подробностей о жизни маэстро никто не знал. В Европе он еще не бывал. Американские журналы печатали его портрет; он носил длинные свисающие на лоб волосы, так что они закрывают его до бровей. Волос этих он никогда не подымает, в противоположность Падеревскому, у которого так белеет под львиной гривой лоб. Черты его лица нельзя назвать итальянскими. Его мать сербка; от нее он и унаследовал в лице что-то славянское — меланхолическое выражение глаз и некоторую грустную, тоскующую славянскую певучесть своих мелодий.
Потом следовало описание того, как он одевается, что ест, сколько ему лет, какие носит ботинки и в какую цену курит сигары. Раньше у него было скромное, но достаточное состояние; теперь он богатый человек. Дочь одного американского миллиардера предложила ему свою руку, но он отказался. «Это чисто славянская причуда — наплевать на 15 тысяч долларов», — писал «New-Iork Herald». — Прибавим к этому, что мисс Смит очаровательна, у нее глаза антилопы и движения зебры. Англичанка, мисс Анабель Спенсер, желая снять фотографию с его рабочего кабинета, куда не могла проникнуть, упала с крыши противоположного дома. К счастью, она упала в проезжавший экипаж и только сильно ушиблась. Англичанин лорд Готснер, желавший быть на всех первых представлениях «Лилии долин», заплатил 10 тысяч фунтов стерлингов, чтобы постановку в Милане отложили на несколько дней, так как он находился в Мадриде. Но тут случилось несчастие: поезд сошел с рельс и остановился. Лорд заплатил еще 10 тысяч фунтов и на паровозе проехал двадцать станций. Принцесса Мария-Саксен-Веймарн-Кобург-Гота-Мекленбург-Стрелицкая на представлении в Берлине заболела от потрясения, а император Вильгельм будто бы воскликнул: «Я жил не напрасно!»
Вот что писал New-Iork Herald.
Графиня Чорштынская большими шагами ходила по зале.
— Это он, никто, как он… — думала она.
И не сомневалась, что под псевдонимом Мириама Сарони скрывался Владислав Стжижецкий.
Все, что она читала в выдержках из американских газет и в тех европейских газетах, которые были у нее, все больше утверждало ее в этом убеждении. Ее сразу поразило название оперы и фамилия композитора.
«Я как роза саронская и как лилия долин»…
Сердце ее усиленно билось, она волновалась. С тех пор, как она видела Стжижецкого в венской больнице, прошло три года. Ее сыну было уже шесть месяцев.
Стжижецкий выздоровел и тотчас исчез из Вены. Из Гамбурга только Гнезненским была получена телеграмма: «Благодарю».
Что с ним было потом, — никто не знал.
Мэри, вернувшись в Варшаву, разболелась. Несколько недель у нее была горячка и галлюцинации. Потом ее выслали в Нормандию. Туда за ней поехал граф Чорштынский и сделал ей предложение. Она приняла его; ей было решительно все равно, за кого выйти замуж, а выйти она уже хотела. Оба сделали блестящую партию. Чорштынский получал 200 тысяч в год, а Мэри стала дамой большего света. Впрочем, Чорштынский был недурен собой, хорошо воспитан и образован.
Мэри сумела стать великосветской дамой. Она не только не позволяла импонировать себе, но сама стала импонировать. Понемногу задавать тон стала она, а не княгиня Иза Цбараская и не графиня Роза Тенчиская. Туалетами она затмевала княгиню Изу, остроумием графиню Розу, красотой известную Валерию Красницкую. Она была проста, искренна, свободна и непринужденна.
Когда княгиня Иза представляла ее какой-то принцессе крови:
— Madame la comtesse Czorsztynsky, née de Gniezniensky.
Мэри перебила ее:
— Je ne suis que Gniezniensky, tout court.
Принцу Бурбонскому она не позволила себя представить:
— Я женщина, и каждый мужчина должен был мне представлен!
— Но это несогласно с этикетом! — прошипела одна из дам.
— Но это согласно с моим этикетом, — отрезала Мэри.
— Я хотела бы обладать вашим остроумием, — сказала ей однажды Валерия Красницкая с брезгливой усмешкой.
— Брильянт хорош, но не тогда, когда им портят зеркало, — ответила Мэри.
Красницкая покраснела и с язвительной усмешкой процедила:
— У вас, графиня, «расовая» ирония.
Мэри отрезала:
— И вы это замечаете?
Красницкая, должно быть, первый раз в жизни не нашла ответа.
Через три дня, на вечере, Красницкая подошла к Мэри и сказала:
— Я не могу бороться с вами, вы меня побеждаете; заключим мир и будем на «ты».
Но Красницкая была хитрой и лицемерной женщиной; так как она перешла на второй план, а вместе с нею, с минуты появления Мэри на горизонте, померкло много других звезд первой величины, то составился заговор. Ничем нельзя было победить эту «жидовку» — ни деньгами, ни красотой, ни остроумием, ни умением держаться в гостиной. Но ее можно было скомпрометировать.
