Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас

— Нет, молчи, довольно, умолкни!..

— Может ли мужчина позволить, чтобы на глазах у него бесчестили, пачкали и топтали ту, которую он любит?

— Замолчи! Она любит другого. Это его дело, не мое.

— Ты знаешь, что ты любишь ее. Следовательно, это твое дело.

— Замолчи!.. Я врач. А ты хочешь, чтобы я незаметно подсунул смерть старому человеку, обратившемуся ко мне за помощью!

— Ты врач. Сколь часто ты твердил: мой долг врача. Так вот же он пред тобою: по-моему, он ясен. Твой долг врача обязывает тебя помогать тому, кому можно и нужно помочь, и удалять гнилую плоть, губящую здоровую. Славой, правда, на том не разживешься: тебе придется держать язык за зубами, если не хочешь угодить в дом умалишенных.

Как я теперь припоминаю, порыв ветра подхватил вдруг занавеску и поднес ее к свече, край тотчас занялся, но я моментально придушил в кулаке крохотное голубое пламя и затворил окно. Я проделал это механически, можно сказать, бессознательно. Дождь хлестал в стекло. Свечи горели застыло и ровно. На одной из них сидела крапчато-серая ночная бабочка.

Я глядел на недвижное пламя свечи, а дальше у меня в памяти провал. Должно быть, я просто погрузился в оцепенение. А может, и вздремнул немного. Но внезапно я вздрогнул как от толчка и вспомнил все: вопрос, с которым я обязан был покончить, решение, которое обязан был принять, прежде чем иметь право укладываться на покой.

— Итак, теперь ты, ты говоришь «не хочу», — отчего ты не хочешь?

— Я боюсь. Прежде всего боюсь разоблачения и «наказания». Не думай, что я недооцениваю твою предусмотрительность и твою хитрость, ты, вероятно, устроишь все наилучшим образом. Это вполне правдоподобно. Но риск все же остается. Случайность… Все может быть.

— В этой жизни надо уметь рисковать. Ты жаждал Дела. Ты забыл, что ты писал в этом вот самом дневнике всего несколько недель назад, когда мы с тобой и не подозревали еще о том, что случилось после! Положение, репутация, будущее — все это ты готов был забросить на первый же корабль, груженный Делом… Ты забыл? Показать тебе?

— Нет. Не забыл. Но то была неправда. Я хвастал. С совсем иным чувством смотрю я теперь на приближающийся корабль. Разве ты не понимаешь, что мне и не снилось столь призрачное чудище? Я хвастал! Я лгал! Никто нас теперь не слышит; я могу быть откровенен. Моя жизнь пуста и убога, и я не вижу в ней смысла, но я все же цепляюсь за нее, я люблю побродить по солнышку и поглазеть на народ, и я не желаю, чтобы надо было что-то скрывать и трястись от страха, оставь меня в покое!

— Покой, э, нет — покою все едино не бывать. Ты хочешь, чтобы я равнодушно смотрел, как та, кого я люблю, тонет, захлебываясь, в грязной луже, меж тем как мог бы вытащить ее одним единственным смелым и быстрым рывком, — да разве будет мне покой, разве смогу я обрести когда-нибудь покой, если повернусь к ней спиною и отправлюсь себе бродить по солнышку да глазеть на народ? Разве будет мне покой?

— Я боюсь. И не столько разоблачения; ведь у меня всегда под рукой мои пилюли, и я смогу выйти из игры, как только почую неладное. Но я боюсь самого себя. Что знаю я о самом себе? Я боюсь, как бы не угодить во что-нибудь такое, что спутает меня и свяжет так, что после и не развяжешься. То, чего ты хочешь от меня, нисколько не противно моим убеждениям; подобного рода поступок я всячески одобрил бы у другого, если предположить, что я знал бы то, что знаю; но это не про меня. Это противно моим наклонностям, привычкам, инстинктам, всему, что, в сущности, и составляет мое «я». Я не так устроен. Есть тысячи решительных, энергичных парней, убивающих человека легко, словно муху, отчего бы не перепоручить это одному из них? Я боюсь, меня совесть загрызет, такое случается, когда лезешь из кожи вон. «Не лезть из кожи вон» — означает осознавать предел своих возможностей: я не хочу лезть из кожи вон. Мы каждый божий день с необыкновенною легкостью и даже с удовольствием совершаем поступки, противные самым нашим искренним и самым продуманным убеждениям, и наша совесть чувствует себя при этом как рыба в воде; но попробуйте поступить противу своей природы, и вы услышите, как завопит ваша совесть! То-то будет кошачий концерт! Ты говоришь, что я выпрашивал и вымаливал себе Дело, — этого не может быть, это неправда, тут, видно, какое-то недоразумение. Я никогда не поверю, чтобы у меня могло возникнуть столь безумное желание, — я рожден зрителем, я хочу сидеть, удобно устроившись, в ложе, и наблюдать, как актеры на сцене убивают друг друга, но самому мне там делать нечего, я хочу быть в стороне, оставь меня в покое!

— Ничтожество! Ты ничтожество!

— Я боюсь. Это какое-то наваждение. Что у меня общего с этими людьми и их грязными делишками! Пастор мне до того отвратителен, что даже страшно становится… Я не желаю, чтобы его судьба как-то соприкоснулась с моею. Да и что я о нем знаю? То, что мне отвратительно в нем, не есть еще «он», он сам, но то лишь впечатление, которое он на меня производит, — он, я уверен, имел дело с сотнями и тысячами людей, производя на них совершенно иное впечатление. Отпечаток, оставленный им в моей душе, не сотрется с его исчезновением, и уж тем более, если он исчезнет с моей помощью. Он и живой «завладел» мною больше, чем мне бы того хотелось: кто знает, на что он будет способен после смерти? Известны нам эти фокусы, я читал про Раскольникова, я читал про Терезу Ракен. Я не верю в привидения, но зачем же самому лезть на рожон. И что мне до всего этого? Уехать бы куда подальше. Поглядеть на леса, на горы, на реки. Побродить под большими зелеными деревьями, с маленьким изящным томиком в кармане, предаваясь мыслям возвышенным, благородным, добрым, безмятежным, мыслям, которые нечего скрывать, за которые тебя только похвалят. Отпусти меня, дай мне завтра уехать…

— Ничтожество!

Свечи горели грязным пламенем в занимающемся сером свете утра. Ночная бабочка валялась на столе с обожженными крылышками.

Я бросился в постель.

Я ездил верхом и купался, я принимал больных и ходил по визитам, все, как обычно. И снова близился вечер. Я устал.

Кирпичная колокольня пылает в лучах закатного солнца. Зелень крон так величественно мрачна в этот час, а синева небес так глубока. Субботний вечер; детишки из бедных семей играют на песчаной дорожке в «классы». У раскрытого окна сидит мужчина в одной рубашке и играет на флейте. Он играет интермеццо из «Сельской чести» Масканьи. Просто удивительно, до чего заразная это штука — мелодия. Прошло всего каких-нибудь десять-пятнадцать лет, как эта мелодия выделилась из хаоса звуков и подкралась к юному итальянскому музыканту. Она оплодотворила его душу, она породила иные мелодии и иные ритмы, разом сделав его всемирной знаменитостью и даровав ему новую жизнь с новыми радостями и новыми печалями, да богатство в придачу, чтобы было что проматывать в Монте-Карло. А мелодия меж тем живет своей собственной жизнью, распространяется, подобно заразе, по всему миру, делая свое неотвратимое дело людям на радость и на горе, окрашивая щеки румянцем и придавая блеск глазам, становясь кумиром одних и вызывая отвращение у других, нередко у тех же самых, кого покоряла вначале; она звучит назойливо и безжалостно в ушах мающегося бессонницей, раздражает дельца, который не может уснуть с досады, что акции, проданные им на прошлой неделе, внезапно поднялись, сбивает и мучает мыслителя, не позволяя ему собраться с мыслями и сформулировать новый закон, либо отплясывает буйный танец в пустом мозгу идиота. И когда уже ее «творец» более чем кто-либо измучен и пресыщен ею, она все еще срывает аплодисменты публики в увеселительных заведениях всего мира, а тот вон мужчина в окошке с чувством наигрывает ее на своей флейте.

Хотеть — значит уметь выбрать. О, почему так трудно выбрать!

Уметь выбрать — значит уметь отказаться. О, почему так трудно отказаться!

Маленькому принцу предстояло отправиться на прогулку; его спросили: желает принц прокатиться в карете или на яхте. И он ответил: я желаю прокатиться в карете и на яхте.

Все хотим мы иметь, всем хотим мы быть. Мы хотим себе высшего счастья и глубочайшего страдания. Мы хотим пафоса действия и покоя созерцания. Мы хотим и тишины пустыни, и криков на форуме. В одно и то же время хотим мы быть мыслью одиночки и гласом народа; мы хотим быть мелодией и аккордом. В одно и то же время! Разве это возможно!

«Я желаю прокатиться в карете и на яхте».

В часах без стрелок есть что-то выхолощенное и пустое, напоминающее лицо мертвеца. Передо мною как раз такие часы. Это, собственно, и не часы, а только корпус часов, со старинным красивым циферблатом. Я увидел их в окошке горбатого часовщика из соседнего переулка, когда возвращался домой в жарких желтых сумерках — странные сумерки; таким я всегда представлял себе уходящий день в пустыне… Я зашел к горбуну, чинившему как-то мой брегет, и спросил, что это у него за странные часы без стрелок. Горбун улыбнулся своей кокетливой улыбкой и показал мне красивый старинный серебряный корпус, филигранной работы; он ку пил часы на аукционе, но механизм был изношен, непригоден, и он думал вставить новый. Я купил у него эти часы. Я хочу вложить в них коробочку с пилюлями и носить в правом жилетном кармане в pendant[12] к брегету. Это всего лишь новый вариант демосфеновской идеи насчет яда в тростниковом пере. Ничто не ново под луною!