Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас
Впрочем, и то правда: если это произойдет, она, может статься, придет ко мне и попросит меня оказать ей того же рода «помощь», о какой тщетно просили уже столькие до нее, — и поступи она так — ну что ж, я, верно, сделаю по ее, ибо я не представляю себе, как бы я мог сделать ей что-то наперекор. Но тогда уж с меня довольно, я выхожу из игры.
Однако я чувствую, чувствую и знаю, что ничего подобного не будет. Она не походит на прочих, она никогда не станет просить меня о подобного рода помощи.
И стало быть, пастор должен уйти с дороги.
Как ни крути, иного выхода я не вижу. Образумить его? Растолковать ему, что он не имеет больше права пакостить ее жизнь, что он обязан дать ей свободу? Вздор. Она его жена; он ее муж. Все подтверждает его права на нее: общество, бог, его собственная совесть. Любовь для него, разумеется, то самое, что она была для Лютера: естественная потребность, удовлетворять каковую ему раз и навсегда велено было господом с одною определенною женщиной. Холодность и неприязнь с ее стороны никогда ни на секунду не заставят его усомниться в собственном «праве». Кстати, он, вероятно, думает, что она в известный момент испытывает то же, что и он, но разве подобает христианке, да еще жене священника, признаваться в этом, хотя бы и самой себе? Он и сам-то не любит называть это занятие удовольствием; он предпочел бы называть его — «долг», «божья воля»… Нет, с дороги такого, с дороги его, с дороги!
Ведь как было: я искал Дела, я молил о нем. Так вот оно, может, Дело-то — мое Дело? Дело, которое непременно нужно сделать, необходимость которого видна только мне и которое никто, кроме меня, не сумеет и не захочет на себя взять?
Можно возразить, что с виду оно несколько странно. Но это не довод, ни «против», ни «за». «Величие», «красота» в поступке — всего лишь отблеск его воздействия на публику. А поскольку я, по скромному моему разумению, намерен держаться в данном случае подальше ото всего, что зовется публикой, то соображение это в расчет не идет. Моя публика — это я сам. Мне хочется разглядеть свое Дело с изнанки; мне хочется увидеть, как оно выглядит изнутри.
Прежде и раньше всего: выходит, я действительно всерьез хочу убить пастора?
«Хочу» — что это означает? Человеческая воля не есть нечто цельное; она синтез сотен противоречивых импульсов. Синтез есть фикция: воля есть фикция. Но мы нуждаемся в фикциях, и нет фикции более для нас необходимой, нежели воля. Итак: хочешь ли ты?
И хочу, и не хочу.
Я слышу два противоречивые голоса. Мне необходимо учинить им допрос: мне необходимо знать, отчего один говорит — хочу, а другой — не хочу.
Начнем с тебя. Ты говоришь «хочу» — отчего ты хочешь? Отвечай!
Я хочу действовать. Жизнь есть действие. Когда что-то меня возмущает, мне хочется вмешаться. Это не значит, что я вмешиваюсь всякий раз, как вижу муху в сетях у паука, ибо мир пауков и мух — сторонний мне мир, и я знаю, что нужно уметь себя ограничивать, и я не люблю мух. Но если я вижу в паутине маленькое красивое насекомое с золотистыми крылышками, я разрываю паутину и, если надо, убиваю паука, ибо я не верю, что нельзя убивать пауков. Я иду по лесу; я слышу крик о помощи; я бросаюсь на крик и вижу мужчину, вознамерившегося изнасиловать женщину. Я, естественно, делаю все возможное, чтобы вызволить ее, и, если необходимо, убиваю мужчину. Закон не дает мне на то права. Закон дает мне право убить другого лишь в целях необходимой самообороны, а под необходимой самообороной закон разумеет лишь оборону — в случае крайней необходимости — своей собственной жизни. Закон не дозволяет мне убить кого-то, чтобы спасти своего отца, или своего сына, или своего лучшего друга, или чтобы защитить свою возлюбленную от насилия либо поругания. Закон смехотворен, короче говоря, — и ни один порядочный человек не станет руководствоваться им в своих поступках.
А неписаный закон? Мораль?..
Милый друг, мораль пребывает, и тебе это известно не хуже моего, в состоянии текучести. Она претерпела заметные изменения даже за тот мгновенно промелькнувший отрезок времени, что мы с тобою прожили на свете. Мораль — это знаменитая меловая черта вокруг курицы: она связывает того, кто в нее верит. Мораль — это представления других о «правильном» в жизни. Но ведь тут-то речь идет обо мне! Не стану отрицать, что в очень многих случаях, возможно даже в большинстве, и как раз в наиболее распространенных, мое представление о «правильном» более или менее совпадает с представлениями других, с «моралью»; а во многих случаях я просто не считаю расхождение между своим «я» и моралью стоящим того риска, который может повлечь за собой отклонение от оной, и потому подчиняюсь. Таким образом, для меня мораль — вполне осознанно — именно то самое, что она есть практически для всех и каждого, хоть и не все это осознают: не какой-то непреложный, наивысший закон, но лишь удобный для повседневного употребления modus vivendi[11] в той непрекращающейся войне, что ведут между собою индивидуум и мир. Я знаю и признаю, что ходячая мораль, как и буржуазный закон, в своих общих, главных чертах отражает те правовые понятия, что явились плодом из поколения в поколение передаваемого, постепенно наращиваемого и видоизменяемого опыта касательно необходимых условий человеческого общежития. Я знаю, что в общем и целом законы эти следует соблюдать, иначе поистине невозможной станет жизнь на земле для таких существ, как мы, существ, немыслимых вне общественного организма и вскормленных на его разнороднейшей пище: библиотеках и музеях, полиции и водопроводе, уличном освещении, ночных арестах, церемонии смены караулов, проповедях, классическом балете и тому подобном. Но вместе с тем мне известно, что люди, хоть сколько-нибудь мыслящие, никогда не относились к этим законам педантически. Мораль — предмет домашнего обихода, а не божество. Ею нужно пользоваться; не нужно ее боготворить. И пользоваться ею нужно с умом, чуточку подсолив. Считаться с обычаями страны, в которую, ты попал, — разумно; глупо делать это убежденно. Я путешественник в этом мире; я гляжу на людские обычаи и перенимаю те, что могут мне пригодиться. А ведь мораль происходит от «mores» — обычаи, потреба; она целиком и полностью основана на обычае, на общепринятом; у нее нет иной почвы. И тебе нет надобности поучать меня, что, убивая священника, я совершаю поступок, противоречащий общепринятому. Мораль — ты шутишь!
Признаюсь, я задал тебе этот вопрос скорее ради проформы. Я думаю, что относительно морали мы друг друга понимаем. Но ты у меня этим не отделаешься. Ведь первоначально-то вопрос мой был поставлен по-иному: я не спрашивал, как осмеливаешься ты сделать то, о чем мы толкуем, хотя это против обычаев и морали; я спрашивал тебя, отчего ты хочешь это сделать. Ты ответил аллегорией о насильнике, который бесчестит в лесу женщину. Что за уподобление! Низкий преступник — и безупречный, уважаемый старик священнослужитель!
Да, сравнение несколько хромает. В нем речь идет о неизвестной нам женщине и неизвестном мужчине и лишь отчасти известных нам отношениях между ними. Нет никакой уверенности, что неизвестная женщина стоит того, чтобы убивать ради нее мужчину. И где уверенность, что неизвестный мужчина, встретивший в глухом лесу молодую женщину и внезапно сраженный Паном, достоин по этой причине смерти. Наконец, где уверенность, что перед нами и в самом деле случай, требующий немедленного вмешательства! Девушка кричит оттого, что напугана, и оттого, что ей больно, но где сказано, что нанесенный ущерб следует измерять криком. Не исключено, что эти двое расстанутся добрыми друзьями. В деревнях многие браки начинаются с изнасилования и оказываются впоследствии не хуже прочих, а умыкание женщин было когда-то обычной формой сватовства и женитьбы. Стало быть, если в приведенном мною примере я убиваю мужчину, дабы вызволить из опасности женщину, — поступок, который, я думаю, одобрило бы большинство моралистов, за исключением разве что стражей закона, и который, будучи вынесен на французский или американский суд присяжных, снискал бы мне безоговорочное оправдание под аплодисменты публики, — то я действую чисто импульсивно, не подумавши, и совершаю, возможно, изрядную глупость. Но в нашем случае дело обстоит совершенно иначе. Здесь речь идет не об единичном факте изнасилования, но о насилии беспрестанно повторяющемся, об опасности, угрожающей самой жизни. Речь идет не о каком-то неизвестном мужчине неизвестных нам достоинств, но о человеке, прекрасно тебе известном: о пасторе Грегориусе. И речь идет о реальной помощи, о спасении, и не какой-то неизвестной тебе женщины, но тайной твоей возлюбленной…
— Нет, молчи, довольно, умолкни!..
— Может ли мужчина позволить, чтобы на глазах у него бесчестили, пачкали и топтали ту, которую он любит?
— Замолчи! Она любит другого. Это его дело, не мое.
