Юзеф Крашевский - Древнее сказание
Отец и сын поскакали тем же путем, которым вчера Смерда привел их в город. Дорога была так же пустынна, как вчера. До тех пор пока можно было видеть высокий столб и летающие над ним стада черных хищников, немец с боязнью оглядывался по сторонам, как бы ожидая с минуты на минуту приказания вернуться обратно в город. Герда не смел проговорить ни слова: бедняга еще дрожал от испуга. Вскоре они въехали в густой лес и здесь вполне успокоились. Хенго, привыкший к скитаниям, запомнил до мельчайших подробностей те места, по которым вел их Смерда. Однако ж, осторожный немец, желая избежать возможной встречи более грозных людей, чем слепые гусляры, предпочел ехать лесом, заранее обдумывая место ночлега, потому что не рассчитывал в один день доехать до Вишева жилища. Наши спутники смело проехали вброд реку. До сих пор они никого еще не встретили на пути. Вдали только козы, увидя людей, бежали в лес, а стаи птиц перелетали на соседние болота.
Начало вечереть… Хенго увидел на пригорке большой камень, окруженный множеством меньших. Это место он хорошо запомнил. Здесь они отошли от реки в глубь леса и остановились на небольшой поляне. Корму для лошадей было здесь много. Хенго и Герда развели огонь, построили небольшой шалаш из ветвей и улеглись в нем на земле.
Майская ночь прошла скоро; чуть свет завывающая вдали и приближающаяся к ним буря разбудила их громовыми ударами и ливнем. Хенго заторопился. Немного спустя они уж сидели верхом, готовые тронуться в путь. Хенго обратился к сыну с увещанием.
— Ты смотрел и слушал, — сказал он сыну, — видел все, что происходило в городе. Я велел тебе молчать и делать вид, что ты не понимаешь их речи! Молчи и теперь — не говори ни слова.
Хенго, а за ним Герда поскакали вперед, направляясь к Вишевой хате. Дождь не переставал идти ни на минуту, лошади скользили по мокрой земле; всадники волей-неволей должны были убавить шагу. Солнце начало просвечивать сквозь тучи, когда они увидели заборы, избы и столбы выходящего из них дыма… На лугу паслись лошади и жеребята.
Виш стоял на пригорке у реки и осматривал свое хозяйство; собаки лежали у ног старика. Немец издали поклонился хозяину, и старик сейчас же направился к нему. Собаки готовы были броситься на чужого, но Виш заставил их притихнуть и отошел прочь.
В глазах Виша виднелось любопытство; он, казалось, был крайне удивлен тем, что немец вернулся от князя цел и невредим; он внимательно осматривал своего гостя, бросая взгляд так же на его сына, лошадей и сумы.
— О, что-то недолго пробыл ты в городе, — сказал он, улыбаясь. — Как устроил свои дела, ничего?
— Э, нечего было делать там, даром время терять не хотелось, я и уехал, — отвечал Хенго. — Притом же мне надо было поскорее выехать из незнакомых мест.
Отвечая Вишу и убедившись, что собаки не бросятся на него, немец передал поводья Герде, а сам отправился за хозяином. Когда они остались одни, Виш посмотрел в глаза немцу, как бы желая прочитать в них то, чего Хенго не хотел сказать.
— Какие новости в городе? — спросил он.
Хенго долго молчал, как бы не зная, что ответить на этот вопрос.
— Немногое пришлось мне видеть, еще меньше слышать, — сказал он после некоторого раздумья. — Парень ваш присылает всем поклон… ему там, кажется, понравилось.
— Молодому везде хорошо, — проговорил как бы про себя хозяин и вздохнул.
Из ответа немца нетрудно было заключить, что ему не хотелось отвечать на вопросы хозяина. Виш начал осторожно расспрашивать Хенго о князе, о жизни в городе, о том и другом, что его интересовало, но, не получая удовлетворяющих его любопытство ответов, замолк.
Парни встретили Герду у ворот как хорошего знакомого, отвели его и его лошадей в сарай. Герда дрожал, не будучи в состоянии успокоиться от вчерашнего испуга и сегодняшнего дождя, промочившего его до костей. Челядь Виша, заметив, что парень дрожит как в лихорадке, и не зная, что он понимает их язык, почти насильно повела его в хижину, где веселый огонь пылал на камине.
В этой избе женщины приготовляли тесто для хлеба, пересеивали муку, а служанки, напевая веселые песни, вращали жернова.
Почти не было работы дома или в поле, за которою, по тогдашним обычаям, славяне не пели бы веселых, а иногда и печальных песен. Песня — это был лучший друг труда, особенно женского. Молодые девушки, точно птички, пели все время, пока были молоды. Песне обучались вместе с родным языком. Славяне пели, погоняя скотину в поле; пели песни в честь Гонилы, пася свой скот; женщины пели за прялкою, пели, вращая жернова, пели, когда радовались чему-нибудь или печаль-горе тяготило их. Были у них старые песни, которым дочери обучались у своих матерей, чтобы потом выучить им своих внучат; песни, созданные целые века тому назад, из которых — по пословице — и одного слова нельзя было выбросить. Но кроме этих были и веселые или заунывные песни, которые выходили прямо из сердца поющего, а кто их первый запел, тот сам не знал, откуда они явились и как сложились у него. Кто-нибудь подслушает, прибавит к ним два-три слова, изменит в них что-нибудь третий, и так рождались эти песни от многих, никому не известных отцов; как вдовьи гроши шли они в народную сокровищницу, неведомо кем брошенные в нее, увеличивая народное богатство.
Когда Герда вошел в избу и услышал эти песни, которые его родная мать любила напевать на чужой земле, когда испытывала горе и заливалась слезами, он невольно прослезился. Сердце у него билось так сильно, как будто тут же около него стояла его родная мать. Он забыл, что ему запрещено говорить, что он должен прикидываться немым, и невольно вырвалось у него:
— Мать моя… родная!
У самых дверей стояла Дива; присматривая за слугами и прислушиваясь к их песням, и она тихо что-то напевала. Она одна только услышала произнесенные Гердою слова. Мальчик, заметив свою ошибку, покраснел и забился в самый темный угол. Дива подошла к нему и, протянув к нему руку, дотронулась до его плеча. Герда дрожал как в лихорадке.
— Не бойся, — сказала она ему, — я никому не скажу.
Она отошла к очагу, налила пива в горшок, приставила его к огню, затем поднесла Герде, который с жадностью схватил поданный ему напиток, смотря на Диву глазами, блестящими от слез.
Этим взглядом он благодарил Диву. Девушка взяла Герду за руку и повела в сени. Герда взял ее руку, как в детстве брал когда-то в свои ручонки руку матери, и поцеловал. На руке Дивы осталась его слеза.
— Мне запретили говорить! — едва слышно проговорил Герда. — Отец убьет меня, если узнает! Не говори никому, не говори! Я не немой, мать моя говорит по-вашему; она из ваших!
Дива гладила его рукою по голове.
— Ничего и никого не бойся, — сказала ему Дива, — расскажи мне, что видел ты в городе?
— А, ужасные, страшные дела! От них волосы дыбом становятся на голове, и дрожь по костям пробегает! Я видел там кровь… целые лужи крови… всю ночь слышал стоны умирающих и смех дикий, точно голос филина!
Он умолк, боязливо оглядываясь.
— Говори, — сказала ему Дива, — всю правду говори, как сказал бы ее родной матери, если бы она велела тебе рассказать обо всем, что ты видел там.
Нежный голос девушки растрогал мальчика.
— Нам нужен твой рассказ! — прибавила она, лаская Герду, и наклонилась к нему.
Герда со слезами на глазах начал ей рассказывать обо всем, что происходило вчера у княжеского столба, какой кровавый пир устроил князь, как на дворе убивали друг друга опоенные кметы, как потом их мертвые тела бросали в озеро, как князь хохотал при этом, а вороны каркали и собаки выли с радости или боязни. Он говорил ей потом, как голодные собаки князя пили кровь из луж, которыми был переполнен весь двор, как на следующий день утром плакали и горевали женщины, как они собирали трупы и проклинали князя.
Герда рассказывал, а Дива бледнела, ее нежное девичье лицо приняло мужественное выражение, глаза, казалось, горели тысячами огней из-под черных ресниц, а ее белые руки сжимались, как будто бы она в них держала меч. Все выше и выше гордая красавица поднимала свое чело, на котором гнев и печаль менялись с каждою минутою, покрывая его то красною, то мертвенно-бледною краскою.
Герда приходил уже к концу своего рассказа, когда Виш и Хенго вошли в сени. Словоохотливый мальчуган, опасаясь быть замеченным отцом, едва успел проскользнуть из сеней около стен и заборов в сарай, где стояли лошади, припал к земле и накрылся куском сукна, которое ему попалось под руки. Дива, как вкопанная, стояла в сенях, не будучи в состоянии тронуться с места. Когда Виш, проходя около нее, посмотрел ей в лицо, он прочел в нем, что в ее душу попала искра, от которой закипели в ней гнев и месть. Дива глазами объяснила отцу, чтобы он теперь ее ни о чем не спрашивал. Виш понял свою любимицу и прошел мимо нее с Хенго, делая вид, что не обращает никакого внимания на свою красавицу-дочь.
