Грация Деледда - Элиас Портолу
В конце концов настал такой момент, когда усталая и сломленная душа его рухнула в темную пропасть небытия, а тело продолжало еще страдать; потом пропасть эту словно высветил грустный свет утренней зари, становившийся все сильнее и сильнее; и душа ощутила страдания, терзавшие тело, которые, однако, более не сопровождались видениями, и охваченный жаром Элиас открыл глаза и взглянул на окружавший его мир.
Он лежал у себя в доме в постели, укрытый одеялом из грубой шерсти, в скромной, побеленной комнатке. Печальный свет вечерней зари проникал через полузакрытое оконце; из проулка долетали радостные крики детей, со двора, из кухни и смежных комнат доносились приглушенные голоса. Там, должно быть, собралось много народа: о чем они говорили? что делали? Там ли Магдалина? А Пьетро? Так они все-таки поженились?
Элиас почувствовал, как кровь стынет у него в жилах; но бред уже прошел, и даже если бы Магдалина явилась сейчас перед ним, он бы ей все равно ничего не сказал. Ему даже захотелось, чтобы свадьба уже состоялась, но вместе с этим желанием одолела его такая жестокая тоска, что он стал помышлять о смерти.
Однако вместо смерти к нему возвращалась жизнь, возвращались и тревоги. Говорил ли он что-нибудь в бреду? Что же на самом деле произошло? Как его обнаружили? Как доставили сюда? Видела ли его Магдалина? Пожалела ли она его? При мысли о том, что она могла его пожалеть, он почувствовал умиление и вновь возжелал смерти.
В этот момент в комнату вошла тетушка Аннедда; она сразу увидала, что Элиасу лучше, и склонилась над подушкой с улыбкой радости и сострадания.
«Знает ли она обо всем?» — задался вопросом Элиас и опустил бледно-синие веки.
— Сыночек мой, как ты себя чувствуешь? — спросила мать и потрогала ему лоб.
— Так себе.
— Да будет благословен Господь! У тебя был сильный жар, Элиас. Мы чуть было не отложили свадьбу…
«Она все знает!» — пронзила его горестная мысль.
— …Но сегодня утром тебе несколько полегчало. Твой брат обвенчался в десять часов.
«Они ничего не знают!»
Но этой мысли оказалось недостаточно, чтобы избавить его от той несказанной боли, которую ему причинили слова матери. До этого он все-таки в глубине души надеялся. На что? — Он и сам этого не знал. Он понимал, что уповает на невозможное, и тем не менее продолжал упрямо надеяться.
Теперь все было кончено. Он закрыл глаза, ничего не ответил и не стал более слушать мать. У него было такое ощущение, словно все его тело онемело и налилось тяжестью, стал о неподвижным, как камень, и даже если бы он и захотел пошевелить рукой или ногой, то все равно не смог бы этого сделать.
Все было кончено.
Тетушка Аннедда вновь оставила его одного; когда она открывала дверь, до Элиаса донеслись более отчетливо голоса гостей и сдавленный смех. Он вновь открыл глаза, взглянул на стены, где угасал тоскливый отсвет сумерек; подумал, как другим сейчас радостно и дела нет до него; и ощутил еще сильнее свое тяжкое горе, свое одиночество, свой конец. И он беззвучно зарыдал, и тоска одолела его пуще смерти.
Тетушка Аннедда принесла всем весть, что Элиасу полегчало, и все семейство вместе с немногими приглашенными па свадьбу гостями (все они были родственники новобрачных) вздохнули с облегчением. Больше всего радовался, конечно же, дядюшка Портолу.
— Хвала Святому Франциску! — воскликнул он и выскочил из-за стола. — Если бы мой сынок умер, я бы этого не пережил. Пойдем, проведаем его, составим ему компанию! Пошли!
До того как Элиас очнулся, дядюшке Портолу было так грустно, что он даже не притронулся к вину и не заплел по своему обыкновению свои волосы в четыре косицы; но он помылся, намазал салом башмаки, надел новый, с иголочки, костюм. А Магдалина сохраняла внешне полную невозмутимость; опустив большие глаза долу, со смирением, подобно Мадонне, сидела она подле суженого во дворике, говорила мало, рассматривала свои перстни, попеременно надевая их то на один палец, то на другой. Пьетро же был счастлив; гладко выбритый, с сияющими глазами и алыми губами, в своем свадебном наряде, в белоснежном отложном воротничке, лежавшем поверх жилета из темно-синего бархата, он казался почти красавцем.
— Пошли, пошли! — все твердил дядюшка Портолу, которому не терпелось вновь увидать Элиаса. Едва открыв дверцу, которая вела в комнату, где лежал больной, он принялся сыпать прибаутками, демонстрировать всем свое веселье и не замечал тех чудовищных мук, которые терзали сына.
— Ах ты миленький наш, родненький, ненаглядный, краса наша и гордость, подумать только, он хотел умереть именно в день женитьбы своего брата! Разве так себя ведут? Слава Богу, что я увидал тебя позавчера, на камнях, и тогда еще сказал себе: голубок мой явно куксится. Потом мы натыкаемся на него, он лежит себе под деревом, словно мертвец, и нам приходится его везти сюда на подводе. Разве так себя ведут? Эй, да на тебе лица нет, не хочешь ли глотнуть вина? Оно все болезни лечит. Ты знаешь, что твой брат женился? Так вставай и давай выпьем за здоровье новобрачных!
— Оставь его в покое! — молвила тихим голосом тетушка Аннедда, потянув мужа за рукав. И он замолчал, грустно вглядываясь в закрытые глаза Элиаса.
Новобрачные все это время оставались во дворе в окружении родственников. Сказать по правде, общий разговор не очень клеился; царили неловкость и замешательство, а молодая держалась со всеми скромно и отчужденно, что, разумеется, не помогало разрядить обстановки.
Кое-кто из окрестных сорванцов бесцеремонно заглядывал с криками в ворота дома Портолу, клянчил сладости, кидал камнями в стенку. На кухне мать невесты и еще одна родственница готовили ужин; тетушка Аннедда сновала туда-сюда, со двора на кухню, из кухни в комнату Элиаса, на цыпочках, с бледным и спокойным лицом. Она знала, что Элиасу суждено было поправиться; ей представлялось, что ее сын не иначе как подхватил «какую-нибудь лихоманку», и поэтому она приготовила особую водицу и напоила ею сына, повесила ему на шею образок, зажгла лампаду Святому Франциску и, наконец, погадала, чтобы узнать, выживет ли больной или нет. Ответ был, что непременно выживет — да славится Святой Франциск, да будет благословен Господь во всех своих святых помыслах!
Постепенно гости разошлись, остались лишь два брата и мать невесты, а также соседка, подруга тетушки Аннедды. Ужин оказался более грустным, чем обед; время от времени доносились стоны Элиаса, и пелена уныния словно висела над присутствующими.
— Что-то свадьба у нас походит на поминки, — промолвил дядюшка Портолу, силясь рассмеяться, но на душе у него скребли кошки, и ему казалось, что новобрачным не сулит ничего хорошего та грусть, что омрачила день их свадьбы. Когда тетушка Аннедда удостоверилась, что за столом всего вдоволь, она вошла к Элиасу с тарелкой бульона.
— Приподнимись-ка и отведай вот этого! — заботливо молвила она, остужая бульон ложкой.
Но Элиас с гримасой отвращения отвел руку матери.
— Элиас, сынок, выпей бульона, будь умницей, выпей, тебе полегчает!
— Нет, нет, нет… — по-детски капризно твердил он.
— Ну же, будь умницей, иначе ты совсем расхвораешься и совершишь смертный грех; Господу угодно, чтобы мы были здоровы.
Он открыл ставшие большими глаза, в которых застыли тоска и физическое страдание.
— Оставьте меня в покое, дайте мне спокойно помереть! — отвечал он.
Тетушка Аннедда вышла и вернулась вместе с Магдалиной; при виде новобрачной Элиас задрожал так, что этого нельзя было не заметить. У него не было более ни желания, ни сил скрывать свое волнение; он лишь постарался пробормотать что-то вроде поздравления: «Пусть же вам всегда…», — но слова застряли у него в горле.
— Элиас, почему ты так себя ведешь? Почему бы тебе не съесть чего-нибудь? — обратилась к нему Магдалина сдержанно и твердо. — Ты ведь не дитя малое. Почему ты огорчаешь свою мать? Ну же, будь умницей и поешь — тебя ведь просят!
Он разом приподнялся, взял тарелку и похлебал бульона, задыхаясь и дрожа как лист. Затем его напоили вином, и он сразу впал в легкую, приятную дрему, а потом забылся спокойным сном.
Но посреди ночи он проснулся, и, хотя сон и принес ему физическое облегчение, его охватили несказанная тоска и глубокое отчаяние.
Теперь Магдалина была с ним под одной крышей и Пьетро был счастлив.
Элиас ощутил, что радость жизни для него кончилась и отныне ему придется вести мучительную борьбу с ревностью, грехом, своим горем. Вокруг него и в его душе воцарился грозный мрак. Ему вновь безумно захотелось подняться с постели, сделать что-нибудь, уйти куда-нибудь подальше. Теперь только в этом было его спасение.
«Я пойду, — думал он, — мне непременно нужно уйти, убраться куда-нибудь подальше и больше сюда не возвращаться. А не то мне конец…»
Он судорожно перевернулся, сжал кулаки и зарылся лицом в подушку, кусая губы, чтобы не разрыдаться. Его одолевало бешеное желание вырвать свое сердце, схватить его в кулак и что есть силы швырнуть в стенку.
