Грация Деледда - Элиас Портолу
— Решено, не теряй понапрасну время, — молвил дядюшка Мартину. — Завтра же и отправляйся, переговори с матерью, отбрось щепетильность и предрассудки. Я жду тебя завтра здесь в это же время; расскажешь, что ты сделал.
— Я обернусь задень, дядюшка Мартину. Доброй ночи и спасибо, дядюшка Мартину!
— Доброй ночи, Элиас Портолу!
И они разошлись.
На следующий день в тот же час они сошлись на том же самом месте, около ограды пастбища. Вокруг царил все тот же покой, чистый, беспредельный; лучи заходящего солнца скользили по вершинам леса; вдалеке стрекотала сорока; но Элиас был грустный, разбитый, на лице — печаль усталости и страдания, как в первые дни по возвращении домой.
— Милый дядюшка Мартину! — вымолвил он. — Если бы вы только знали, как все было! Все это ни к чему, я не могу, не могу говорить об этом ни с моей матерью, ни с кем бы то ни было еще. Вчера я был полон решимости, мне казалось, что я храбрец, а лучше сказать, наглец и бесчувственный человек. Так вот, я ложусь, засыпаю, мне снится, что я уже дома и говорю с матерью… Все мне кажется таким простым! Я просыпаюсь, отправляюсь в путь, добираюсь до дома, преисполненный подъема, надежды и решимости. Отзываю в сторону мать, чувствую, как слова, которые я заготовил, сами просятся мне на уста. Но она на меня взглянула, и вдруг я почувствовал, как учащенно забилось мое сердце и ком подступил к горлу. О нет, милый дядюшка Мартину, это невозможно, я хочу говорить, но не могу выдавить из себя ни слова. Я мог бы совершить преступление, но открыться в этом своим близким — нет! Это невозможно.
— Попробуй еще раз! — сказал ему старик.
Но Элиас решительно отмахнулся и даже заартачился.
— О нет! Не искушайте меня, милый дядюшка Мартину! Это выше моих сил. Я могу еще сотню раз побывать дома, по мне все равно с собой не совладать.
— Ладно, — вымолвил старик и, казалось, над чем-то задумался. — Вспоминается мне одно дело, — нарушил он молчание. — Вообще-то и дело там было посерьезнее, да и человек был не в пример тебе сильнее: отважный, решительный, жестокий. Ему нужно было совершить преступление (их немало было у него на счету): требовалось отправить на тот свет честного человека, дело, казалось бы, для него естественное и даже крайне легкое; и в душе он был преисполнен решимости. Наступает день, подходит назначенный час; он отправляется в дом к честному человеку и застает его за ужином; он может его убить без какой-либо для себя опасности. Но честный человек на него лишь взглянул, и этого оказалось достаточным — он так и не смог поднять на него руку. И это повторяется второй, третий, десятый раз.
Старик говорил, а Элиас пожирал его глазами и, слушая его историю, забыл о своем горе. Да история эта была ему известна, даже более того — ему было ведомо, что героем ее был сам дядюшка Мартину. Все, впрочем, уже много лет знали эту историю и добавляли, что тот на кого покушались, призвал потом к себе дядюшку Мартину и взял его на работу. Сначала он был у него пастухом, позже стал смотрителем угодий. С того времени дядюшка Мартину стал правой рукой хозяина, самым верным слугой человеку, которого вначале намеревался убить.
Элиасу полегчало: в глубине души он стыдился своей слабости и постоянной нерешительности, но если уж такой сильный человек, каким был дядюшка Мартину Монне в своей бурной юности, не сумел устоять перед силой честного взгляда, то как же ему, бедному, слабому юнцу, победить в себе ужас при мысли, что нужно открыться своим близким в том, что страшило его самого?
— Моя история, — добавил старик, — несравнима, конечно, с твоей, но из нее также следует, что над нами есть сила, одолеть которую не в нашей власти. И все же, Элиас Портолу, если можешь, постарайся что-нибудь сделать!
— Я ничего не могу с собой поделать, дядюшка Мартину! — молвил удрученно Элиас.
— Может быть, ты хочешь, чтобы я вмешался?.. — попытался было предложить свою помощь старик после небольшой паузы, но Элиас сжал ему руку и бурно запротестовал:
— Нет, дядюшка Мартину! Нет и нет! Как вы только могли подумать, что я об этом когда-либо помышлял! Если вы только, дядюшка Мартину, кому-нибудь проговоритесь о моей тайне, то вы мне больше не друг!
— Ты прав, не стоит этого делать. В самом деле!
— Так что же вы мне посоветуете?
— Свой совет я тебе уже дал, Элиас Портолу. Действуй, шевелись, подумай, что может случиться!
— Я и так думаю, дядюшка Мартину. Пусть все идет своим чередом. А потом, если мне совсем уж станет невмоготу, я поступлю так, как я вам вчера сказал.
— И сделаешь плохо, — возразил ему старик и встал. — Не сдавайся, Элиас, сынок. Я поведал тебе историю, которая из-за нерешительности человека кончилась хорошо; твоя же может кончиться плохо. Ты умеешь писать, так напиши в конце концов брату — ведь читать он умеет. Договоритесь между собой, подумайте о будущем. Больше я тебе ничего не скажу.
Луч надежды блеснул еще раз в глазах Элиаса.
— Я непременно ему напишу!
Они расстались, и больше не договаривались о новой встрече. Элиас направился к хижине. «Да, да, — твердил он себе. — Я напишу Пьетро — так в таких случаях поступают важные господа; я все ему выложу, он человек разумный и меня выслушает; у меня есть перо и бумага; я дам письмо Маттиа… нет, лучше я сам его отнесу; я отдам его матери, чтобы она лично его вручила. Да, именно так!»
Ночью он долго еще ломал голову, как ему лучше написать письмо. Он уже придумал, как его начать и чем кончить; остальное было уже делом нетрудным. И на следующий день он проснулся с твердым намерением осуществить задуманное. При первой возможности Элиас отправился на свое заветное место, где прятал книги, перо и сделанную из тростника чернильницу, полную чернил, и приготовил все необходимое для письма. Он уселся рядом с камнем повыше, постарался устроиться поудобнее — лучшего места трудно было пожелать — и задумался.
Рядом в камышах журчал ручей, ласковый ветерок, налетая, долго шелестел зарослями бузины и высокими травами. Неясные, приглушенные звуки — близкие, далекие — оживляли собой пастбище, над которым раскинулась яркая лазурь чистого утреннего неба.
Элиас сидел в задумчивости, его руки, потерявшие прежнюю белизну, прижимали к камню чистый лист бумаги. Внезапно он поднял голову, словно вслушиваясь в какой-то далекий голос; затем взял бумагу, перо, чернильницу, спрятал их снова в тайник и вернулся в хижину. Он так и не смог совладать с той высшей силой, о которой ему говорил дядюшка Мартину.
VНастало лето. Все пастбище оделось в чудесные бледно-желтые тона, за исключением небольших зеленых островков, особенно вдоль ручья, где растительность буйствовала с тропической пышностью. Какой пронзительно-нежный колорит был теперь у лощин в утреннем сиянии, в золотисто- розовых лучах заката и ночами, когда небо усыпано бриллиантами звезд, а молодой месяц таинственно нависает над спящими лесами!
Элиаса снедали любовь и грусть, но он решительно ничего не предпринимал, чтобы остановить надвигавшиеся события. Время шло; Пьетро собрал превосходный урожай, и свадьбу должны были сыграть через несколько дней. Элиас больше не встречал дядюшку Мартину, да и не искал с ним встречи, даже в какой-то степени ее побаивался, ибо старик, слывший большим мудрецом, вместо того чтобы его утешить, поселил ему в душу ад.
— А если все-таки он прав? — вопрошал себя иной раз Элиас, но сразу же гнал от себя эту мысль еще и потому, что чувствовал, что у него не хватит сил ни что-нибудь предпринять, ни открыть свою тайну, а главное — стать на пути счастья Пьетро.
Но он тем не менее продолжал думать о Магдалине и по-прежнему ее желал. Ему покоя не давала мысль, что он вскоре окончательно ее потеряет. Он пытался совладать со своим сердцем, со своим чувством, посмеяться над своей страстью, стать таким же сильным, как дядюшка Портолу — какого черта, в самом деле, разве на Магдалине весь свет клином сошелся? И потом, можно ведь прожить и без женщин и без любви; настоящий мужчина должен быть выше всего этого.
Но все было напрасно, и без Магдалины мир вокруг Элиаса становился пустым и мрачным. Если раньше, во время паломничества к Святому Франциску, он всей душой желал оказаться подальше, в одиночестве, в тиши пастбища, то теперь он никак не мог дождаться дня свадьбы Пьетро. По крайней мере для него, Элиаса, эта история навсегда бы закончилась. Ему казалось, что после этого он сумеет обрести наконец покой и выздороветь, ибо он чувствовал себя больным. Жара этих долгих ярких дней и коварная прохлада светлых, напоенных ароматами ночей стали причиной изводившей его лихорадки.
Элиас был подавлен и возненавидел всех без исключения людей. Ему неприятны были даже отец и Маттиа, и он избегал их общества; целыми днями он бродил в одиночестве по пылающей желтизне пастбища, а ночами спал под открытым небом. Если случалось ему вздремнуть в полуденный час, начитавшись своих религиозных книжек, он пробуждался с мучительной болью, обручем сжимавшей ему голову, и потом всю ночь не мог сомкнуть глаз. Он подолгу сиживал в укромных местах, устроившись на корточках на камнях, то созерцая луну, что светила над лесом, то погружаясь в горестное оцепенение. Дядюшка Портолу, старый лис, прекрасно видел, что с его сыном творится что-то неладное; он никак не мог понять, что его мучит, и это его удручало, и он срывал злость на Элиасе в те немногие моменты, когда они оставались вместе.
