Джордж Оруэлл - Ферма животных
Население Фермы увеличилось, хотя и не так сильно, как ожидалось когда-то. На свет появилось много животных, для которых Восстание было лишь неясной легендой, они знали о нем только понаслышке; были приобретены животные, до своего прибытия и не слыхавшие о Восстании. На Ферме теперь было еще три лошади, кроме Люцерны. Это были красивые работящие звери, но очень уж глупые. Никто из них не смог продвинуться в алфавите дальше буквы «Б». Они соглашались со всем, что рассказывали им о Восстании, и принципах Анимализма, — особенно, когда говорила Люцерна, — но было очень сомнительно, понимали ли они эти рассказы.
Ферма производила теперь много больше продуктов, чем раньше, и была значительно лучше организована; к тому же территория ее расширилась за счет двух участков, откупленных у м-ра Пилкингтона. Строительство мельницы было, в конце концов, успешно завершено, была приобретена молотилка и сенокосилка, построено несколько новых помещений. Уимпер купил себе коляску. Мельница, впрочем, не вырабатывала электроэнергии, но молола зерно, что приносило Ферме немалый денежный доход. Животные изо всех сил трудились над строительством новой мельницы; говорили, что когда эту мельницу построят, в ней обязательно установят динамо-машину. Правда, о роскоши, которую обещал когда-то животным Снежок, — о стойлах с электрическим освещением и отоплением, с горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе — больше разговоров не было. Наполеон объявил подобные идеи, противоречащими принципам Анимализма. «Истинное счастье, — говаривал он, — заключается в том, чтобы трудиться как можно больше, не давать себе изнеживаться».
Получилось как-то так, что хотя Ферма стала богаче, сами животные не разбогатели нисколько, — исключая, конечно, свиней и собак. Быть может так вышло потому, что их было много — свиней и собак. Нельзя сказать, что эти животные вовсе не работали. На свой лад они трудились немало. Пискун не уставал говорить, как бесконечно много всегда было на Ферме работы по руководству и организации. Большая часть этой работы была совершенно недоступна пониманию других животных. Для примера Пискун рассказывал о колоссальном труде свиней над таинственными штуками с названиями вроде «учетные формы», «отчеты», «номенклатура», «доклады». Это были большие листы бумаги, которые было необходимо густо-густо исписать, а затем сжечь исписанные листы в печах. «Для благосостояния Фермы это имеет колоссальное значение» — говорил Пискун. И всё же никакой пищи ни свиньи, ни собаки своим трудом не производили; и было их много, и аппетит у них был всегда хороший.
Что касается остальных животных, то насколько им было известно, они жили, как было исстари; почти всегда испытывали голод, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле; зимой страдали от холода, летом — от мух. Иногда старейшие из животных, роясь в смутных воспоминаниях, пытались решить — было ли сразу после изгнания Джонса, лучше чем теперь, или даже хуже. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сопоставить свой нынешний образ жизни, не на чем было основываться, кроме бесконечных пискуновых цифр, неизменно показывавших неуклонный рост всеобщего благосостояния. Животные находили проблему неразрешимой; впрочем, на решение подобных проблем времени не было. Лишь старый Бенджамин настаивал, что помнит всю свою длинную жизнь во всех подробностях и потому имеет основания утверждать, что жизнь не могла быть ни на много лучше, ни на много хуже, чем теперь, — голод, трудности, разочарования — её неизменные спутники.
И все-таки животные никогда не переставали надеяться. Более того, ни на одно мгновение их не покидало чувство гордости; они гордились тем, что являются гражданами Фермы Животных. Они испытывали благодарность судьбе за то, что они — и только они в целом мире! — жили на Ферме, управлявшейся самими животными. Все, даже самые молодые, даже новички, привезенные из других далеких ферм, восхищались этим. Слыша гром ружья, видя развевающийся зеленый флаг, они ощущали непобедимую гордость, и сами заговаривали о давних героических днях, об изгнании Джонса, начертании Семи Заповедей, о Великих Битвах, закончившихся разгромом интервентов-людей. И мечтать они продолжали всё о том же; верили, что день придёт — и предсказанная Майором Республика Животных раскинется на полях всей страны, избавленной от присутствия человеческих существ. Быть может, день этот наступит скоро, а может быть, они все умрут, прежде чем он придёт, — но он придёт. И даже мотив «Звери Англии» потихоньку мычали то тут, то там; все животные знали песню, хотя и не отваживались петь её вслух. Пусть жизнь у них тяжёлая, пусть не все надежды осуществляются, но все же они — не такие, как другие животные. Они голодали — но не потому, что приходилось кормить тиранов-людей; они тяжко трудились, но трудились на себя. Ни одно существо среди них не ходило на двух ногах. Ни одно существо не обращалось к другому со словом «Хозяин». Все животные равны.
Как-то в начале лета Пискун приказал овцам следовать за собой и увел их к дальней окраине Фермы на пустырь, поросший молодыми ивами. Овцы провели там целый день, пощипывая листья под присмотром Пискуна. Вечером он вернулся в жилой дом один, а овцам велел остаться на пустыре, где, по его словам, спать в теплую погоду полезнее, чем в стойле. Это продолжалось изо дня в день целую неделю, причем ни одно животное, кроме Пискуна, всё это время с овцами не общалось. А Пискун был с ними с утра до вечера. На Ферме он говорил, что обучает овец новой песне, а для этого, мол, нужна полная сосредоточенность.
Это произошло сразу после того, как овцы вернулись на Ферму. Был мягкий летний вечер. Животные кончили работу и шли домой, как вдруг со двора послышалось прерывающееся от ужаса ржание лошади. Животные в испуге замерли. Это был голос Люцерны. Она заржала снова, и животные галопом кинулись во двор. А затем они увидели то, что было причиной ужаса Люцерны.
По двору шла свинья — шла на задних ногах.
Это был Пискун. Немного неловко, словно ему было не совсем прилично нести своё тучное тело в таком положении, но, хорошо сохраняя равновесие, Пискун медленно шел через двор. А в следующую минуту из дверей дома в затылок друг другу вышли длинной вереницей все остальные свиньи; и все они шли на задних ногах. Некоторые держались лучше, некоторые хуже, одна или две даже слегка покачивались, но все успешно завершили круг по двору. И, наконец, под громовой лай собак и пронзительный вопль петуха, явился сам Наполеон, величественно выпрямившийся, свысока озиравший все вокруг — в том числе и собак, жавшихся к его ногам.
В правом его копытце был зажат кнут.
Мертвое молчание воцарилось во дворе. Пораженные, испуганные животные, сжавшись плотной толпой, смотрели, как свиньи медленно обходят двор. Мир словно перевернулся вниз головой. Но настал момент, когда первое потрясение прошло; и несмотря ни на что — ни на страх перед псами, ни на многолетнюю привычку помалкивать и не возражать, чтобы ни случилось, животные возмутились бы. Но именно в этот момент, словно по сигналу, стадо овец дружно заблеяло:
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»
«Четыре ноги — хорошо, две ноги — ЛУЧШЕ!»
Это продолжалось пять минут без передышки. И ко времени, когда овцы смолкли, всякий протест оказался бессмысленным, ибо свиньи уже скрылись в доме.
Бенджамин почувствовал, что кто-то уткнулся носом в его плечо. Он оглянулся. Это была Люцерна. Старые глаза её казались тусклее обычного. Не говоря ни слова, она мягко потянула его за гриву и повела к дальней стене большого амбара, где были начертаны СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ. С минуту они стояли, молча глядя на шероховатую темную стену и большие белые буквы.
«Зрение изменяет мне, — сказала наконец Люцерна. — Даже в молодости я не могла прочесть того, что там написано, но мне кажется, что вся стена выглядит теперь как-то иначе. Те же ли это Семь Заповедей, что и раньше, Бенджамин?»
Впервые Бенджамин отказался от своих правил и прочел Люцерне вслух то, что было написано на стене. Там оставалась теперь одна единственная Заповедь:
ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ,
НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ БОЛЕЕ РАВНЫ, ЧЕМ ДРУГИЕ.
Никому после этого не показалось странным, что когда свиньи, надзиравшие над работами, вышли поутру из дома, у каждой в правом копытце был зажат кнут. Не показалось странным и то, что свиньи купили себе радиоприемник, договорились об установке телефона и подписались на Центральную Газету, Вечерку и Юмористический Журнал. Не показался странным Наполеон, прогуливающийся в огороде с трубкой в зубах, ни то, что он стал носить парадную одежду Джонса — черный сюртук, галифе и гетры, а его любимая свиноматка разгуливала в шелковом воскресном платье миссис Джонс, в то время как прочие свиньи ходили в обыденной одежде четы Джонсов.
