Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
Он спустился с дерева и добавил: «Бенджамен мёртв, сэр. Я не должен был препятствовать этому, даже если бы мог. Возмездия не нужно». И он пошёл в сарай, потому что надо было оседлать лошадь, чтобы ехать к скале, где его ждал Хуанито.
12
Рама взяла Элизабет под руку и повела через двор фермы.
— Не плачьте, — сказала она. — Не надо. Вы ведь не знали покойного, так что для вас это не потеря. И я обещаю, что вы никогда его даже не увидите, поэтому бояться нечего.
Они поднялись по ступенькам и прошли в её гостиную, где стояли мягкие кресла-качалки, а лампы покрывали китайские абажуры с изображениями роз. Даже половики были сшиты из чистых лоскутков.
— Уютно у вас, — сказала Элизабет, подняв глаза на широкое, с выступающими скулами, лицо Рамы. Чёрные брови почти срастались на её переносице, густые волосы падали, закрывая лоб.
— Уют создала я, — сказала Рама. — Надеюсь, у вас будет также.
Сообразно обстоятельствам Рама была одета в плотно облегающее тело платье из чёрной тафты с широкой юбкой, которая шуршала при каждом её движении. На шею она надела амулет из слоновой кости на серебряной цепочке, привезённый каким-то её предком-моряком с островов Индийского океана. Она уселась в кресло-качалку, сидение и спинка которого были обиты тканью с цветочным узором. Свои длинные белые пальцы Рама вытянула на коленях, как пианистка, берущая сложный аккорд.
— Садитесь, — сказала она. — Вам придётся подождать.
Элизабет чувствовала силу Рамы и ощущала обиду, но взять верх над этой уверенной в себе женщиной ей ничего не стоило. Она грациозно присела, скрестив руки на коленях.
— Вы ещё не рассказали мне, что случилось.
Рама мрачно усмехнулась.
— Бедное дитя, в плохое время вы приехали. Любое время могло бы стать плохим, но нынче у нас просто скандал, — она снова сжала пальцы. — Сегодня ночью Бенджамен Уэйн получил нож в спину, — сказала она. — Через десять минут он умер. Через два дня его похоронят, — она посмотрела на Элизабет и невесело улыбнулась, ибо знала о том, что случилось, всё до мельчайших подробностей.
— Теперь вы знаете, — продолжила она. — Сегодня ночью спрашивайте, о чём хотите. Мы все взвинчены и не в себе. Такие вещи выбивают из колеи. Сегодня ночью спрашивайте, о чём вам угодно. Завтра нам может быть стыдно. Похоронив Бенджи, мы никогда не будем вспоминать его. А через год мы даже забудем, что он вообще когда-то жил на свете.
Элизабет выпрямилась в своём кресле. Всё так не совпадало с её представлениями о том, как она входит в дом, принимая свидетельства почтения от этого семейства, и заставляет себя быть благодарной. Помимо её воли комната поплыла у неё перед глазами. Она сидела на краю глубокого чёрного омута и видела огромных бледных рыб, таинственно движущихся в его глубине.
— Почему его зарезали? — спросила она. — Я слышала, это сделал Хуанито.
Снисходительная улыбка слегка коснулась губ Рамы.
— Потому что Бенджи был вор. Ему не было нужно то, что легко доступно. Он потихоньку воровал самое ценное — девичью честь. Вот он и напивался, чтобы украсть частичку смерти, а теперь получил её всю. Это должно было случиться, Элизабет. Если бросаешь большую пригоршню бобов в неподвижно стоящий напёрсток, один обязательно попадёт в него. Теперь вы видите? Хуанито пришёл домой и застал воришку за работой. Мы все любили Бенджи, — сказала Рама.
— От презрения до любви один шаг.
Перед натиском Рамы Элизабет чувствовала себя совсем одинокой и беззащитной.
— Я так долго была в дороге, — стала оправдываться она.
— И я не обедала. Я даже не умылась.
По мере того, как она вспоминала одно за другим всё то, что ей пришлось пережить, губы её начали дрожать. Взгляд Рамы смягчился, теперь, глядя на Элизабет, она увидела в ней женщину, только что вышедшую замуж.
— А где Джозеф? — с неудовольствием поинтересовалась Элизабет. — Это наша первая ночь в доме, а он ушёл. Я даже не могу выпить воды.
Тут Рама встала, аккуратно расправив свою шуршащую юбку.
— Бедное дитя, простите меня, я и не подумала. Ступайте на кухню и умойтесь. Я приготовлю вам чаю и порежу хлеба с мясом.
На кухне со свистом закипел чайник. Рама нарезала кусками хлеб и ростбиф, налила в чашку горячий жёлтый чай.
— Теперь вернёмся в гостиную, Элизабет. Поужинать можно там, где удобнее.
Сделав сэндвичи, Элизабет с аппетитом принялась есть их, а горячий и крепкий чай успокоил ее, и всё её недовольство исчезло.
Рама вернулась к своему креслу. Она села, выпрямив спину, и наблюдала за тем, как Элизабет поглощает хлеб и мясо.
— А вы — хорошенькая, — оценивающе сказала Рама. — Я и подумать не могла, что Джозеф сумеет выбрать себе хорошенькую жену.
Элизабет вспыхнула.
— Что вы имеете в виду? — спросила она. Оказалось, здесь присутствовали такие потоки чувств, которые она не смогла распознать, способы мышления, которые не принадлежали к категориям того, что она сама пережила или чему научилась. Насторожившись, она придала своей улыбке беззаботный вид. — Конечно, он это знал. Ведь он сам говорил мне.
Рама тихонько рассмеялась.
— Я знала его не так хорошо, как думала. Я-то думала, что он выбирал себе жену, как выбирал себе корову — чтобы корова была хорошей и безупречной с точки зрения того, что от коровы требуется, и чтобы жена была хорошей и очень походила бы на корову. Может быть, он более человечный, чем я думала.
В её голосе ощущался привкус горечи. Своими сильными белыми пальцами она резко провела по волосам, приглаживая их.
— Думаю, мне надо выпить ещё чашку чаю. Налью-ка я побольше воды. Он должен быть крепким, как отрава.
— Конечно, он — человечный, — сказала Элизабет. — Не пойму, почему вам кажется, что он не такой. Самого себя-то он знает. Он смущается, вот и всё.
В её сознании внезапно вновь возникли проход в горах и бурная река. Испугавшись, она стала гнать видение прочь.
Рама грустно улыбнулась.
— Нет, он себя не знает, — уточнила она. — В целом мире, я думаю, нет человека, который меньше знал бы о себе, Элизабет.
Затем она сказала с сочувствием:
— Вы не знаете этого человека. Я рассказываю вам о нём не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы вы не испугались, когда придёт час узнать его.
Её разум искал способ выразить в словах мысли, которые с избытком были заметны в её взгляде.
— Я вижу, — сказала она, — вы уже ищете отговорки, с помощью которых хотите избавиться от своих мыслей, вместо того, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.
В движениях её рук больше не было уверенности, они медленно перемещались, словно занятые поисками добычи щупальца голодной морской твари.
— «Он — дитя», — говорите вы себе. «Он мечтает», — её голос стал громким и пронзительным. — Он — не дитя, — сказала она, — и если он мечтает, вы никогда не узнаете о его мечтах.
Элизабет рассердилась.
— О чём вы говорите? Он женился на мне, а вы пытаетесь сделать из него неизвестно кого, — её голос задрожал. — Ну конечно, я знаю его. Вы думаете, что я выйду замуж за человека, которого не знаю?
Но Рама только улыбнулась ей.
— Не бойтесь, Элизабет! Вы, должно быть, уже видели. Я думаю, в нём нет злобы, Элизабет. Вы можете поклоняться ему без страха быть принесённой в жертву.
В сознании Элизабет возникла картина венчания, тот момент, когда служба подходила к концу и в монотонности окружающей обстановки она приняла своего мужа за Христа.
— Не знаю, что вы имеете в виду, — воскликнула она. — Почему вы говорите «поклоняться»? Вы знаете, я устала, я провела, должно быть, целый день в дороге. Смысл слов меняется вместе с моим состоянием. Что вы имеете в виду, когда говорите «поклоняться»?
Рама подвинула своё кресло так, что смогла положить руки на колено Элизабет.
— Какое-то странное нынче время, — сказала она. — Вначале я уже говорила вам, что сегодня ночью дверь открыта. Как в вечер Дня Всех Святых, когда духи выходят на свободу. Сегодня ночью, из-за того что погиб наш брат, дверь открыта во мне и приоткрыта в вас. Мысли, что прячутся в глубинах мозга, в темноте, под черепом, в эту ночь могут выйти наружу. Я расскажу вам, о чём я думала и о той тайне, которую я знаю. Иногда в глазах других людей я замечала, словно тень на воде, ту же мысль.
Говоря так, она, в такт своим словам, похлопала Элизабет по колену, и её глаза, в которых до того вспыхивали красные огоньки, загорелись с необычайной силой.
— Я знаю мужчин, — продолжала она. — Томаса я знаю так хорошо, что я угадываю его мысль в тот момент, когда она зарождается. Я узнаю о его намерении ещё до того, как оно станет достаточным, чтобы привести в движение его конечности. Бартона я знаю до глубины его постной душонки, а Бенджи… Я знала сладостную лень Бенджи. Я знала, как печально было то, что ему приходилось быть Бенджи и как он ничего не мог с этим поделать, — она улыбнулась, вспоминая. — Однажды ночью, когда Томаса не было, Бенджи пришёл сюда. Он был такой несчастный, такой печальный. Он пробыл в моих объятьях почти до самого утра, — пальцы её рук переплелись. — Я знаю всех их, — сказала она хрипло. — Мой инстинкт никогда меня не подводил. Но Джозефа я не знаю. Я не знала его отца.
