Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
Затем стало теплее; камней под её ногами больше не было. Её веки стали из тёмно-красных жёлтыми. Джозеф становился и привлёк её к себе.
— Ну, вот мы и пришли, Элизабет; вот всё и закончилось.
Она открыла глаза и посмотрела на раскинувшуюся у её ног долину. Земля танцевала в мерцании солнечных лучей, и деревья, верная своей природе поросль белых дубков, слегка покачивались на ветру, вносившем возмущение в разлитую повсюду жару полдня. Перед ними лежало селение Богоматери с побуревшими от ветра стенами домов; их окружали колючие изгороди из розовых кустов, среди которых лёгким пламенем вспыхивали цветы настурций. Элизабет воскликнула с облегчением:
— Должно быть, я видела плохой сон. Я, должно быть, спала. Сейчас я забуду этот сон. Всё было не наяву.
Глаза Джозефа заблестели.
— Так быть женщиной не труднее? — спросил он.
— Нет никакой разницы. Кажется, ничего не изменилось. Я и представить себе не могла, как хороша долина.
— Подожди здесь, — сказал он. — Я вернусь назад и переведу лошадей.
Но когда он ушёл, Элизабет горько заплакала. Перед ней возникла маленькая девочка в короткой накрахмаленной юбке, с косичками, спадающими на спину, которая стояла за перевалом и с тревогой смотрела вниз, вставала на одну ногу, потом на другую, нервно подпрыгивала и сталкивала ногой камешки в водный поток. На миг, когда Элизабет вспомнила, как ждала на углу улицы своего отца, видение задержалось, а потом девочка обиженно повернулась и медленно зашагала по направлению к Монтерею.
Элизабет было жалко её. «А это труднее, чем быть ребёнком, — подумала она. — Стоит поскрести себя, и откроется так много нового».
11
Упряжка миновала перевал; лошади, высоко поднимая копыта, двигались наискось; когда они, завидев поток, вскидывали головы, Джозеф сильно натягивал вожжи и прерывисто вскрикивал. В одном узком месте лошади встали, от чего продолжительность их путешествия увеличилась. Джозеф остановился и помог сесть Элизабет. Удобно устроившись, она уложила накидку на колени и опустила на лицо вуаль.
— Придётся ехать прямо через посёлок, — сказала она. — Всё будут смотреть на нас.
Джозеф цыкнул на лошадей и ослабил поводья.
— Ты что, против?
— Конечно, я не против. Я буду рада. Я буду горда, как будто сделала что-то необыкновенное. Но я должна сидеть прямо, когда они будут смотреть на меня.
Джозеф хмыкнул.
— Может быть, никто и не посмотрит.
— Посмотрят, посмотрят. Я их заставлю посмотреть.
Они поехали по единственной улице селения, к обочине которой, как к источнику тепла, жались дома. При их появлении женщины выходили на улицу, чтобы, беззастенчиво тараща глаза, помахать руками и почтительно, потому что слово было непривычным, произнести новый титул: «Buenas tardes, senora».[9] А потом, когда спины седоков исчезали из глаз, они говорили: «Ven аса, mira! mira!La nueva senora Wayne viene».[10]
Элизабет, стараясь сохранить достоинство, в ответ махала рукой. При дальнейшем движении по улице они вынуждены были останавливаться, чтобы принять подарки. Миссис Гутьерес, женщина уже в годах, стояла посреди дороги и размахивала взятым за лапки цыплёнком, одновременно громким голосом возвещая о его достоинствах. Когда же кудахтавшая птица очутилась в кузове, миссис Гутьерес пришла в себя. Поправив волосы и отряхнувшись, она, наконец, вернулась к себе во двор, вскидывая руки и недоумённо причитая.
Не успели они миновать улицу, а кузов уже был завален спутанной живностью; в нём лежали: две свинки, ягнёнок, сердито глядевшая коза с подозрительно сморщенными сосками, четверо кур и бойцовый петух. Когда повозка проезжала мимо салуна, его посетители высыпали наружу, поднимая в их честь бокалы. Приветственные крики ещё некоторое время сопровождали их, а затем, оставив позади последний дом, они въехали на дорогу, ведущую к реке.
Расслабившись, Элизабет откинулась на спинку сидения. Её руки скользнули по локтю Джозефа, на мгновение сжали его, а затем замерли.
— Всё было, как в цирке, — сказала она, — как на параде.
Джозеф снял шляпу и положил её на колено. Его волосы спутались и были влажными, в глазах читалась усталость.
— Славные они люди, — сказал он. — Я буду рад, когда мы приедем домой, а ты?
— Да, я тоже буду рада.
Внезапно она сказала:
— Иногда бывает, Джозеф, что любовь к людям так же сильна и горяча, как печаль.
Он быстро взглянул на неё, удивляясь тому, что её утверждение совпало с его собственными мыслями.
— Почему ты так думаешь, дорогая?
— Не знаю. А что?
— А то, что сейчас я думал о том, что иногда люди, горы, земля, — всё, кроме звёзд, бывает единым, и тогда их взаимное влечение становится сильным, как печаль.
— Кроме звёзд?
— Да, всегда кроме звёзд. Звёзды всегда — чужие, иногда недобрые, но всегда — чужие. Понюхай шалфей, Элизабет. Как хорошо, что мы едем домой.
Она подняла свою вуаль, чтобы открыть нос, и задышала глубоко и жадно. Сиктоморы отливали желтизной, и слой первых опавших листьев уже покрывал землю. Когда упряжка въехала на длинную дорогу, которая узкой лентой тянулась вдоль реки, солнце спустилось за прибрежные горы.
«Будет за полночь, когда мы приедем домой», — сказал он. По лесу разливался сине-золотой свет, среди круглых камней с шумом протекала река.
В вечернем воздухе, влажном и чистом, горы казались состоящими из острых и твёрдых кусков хрусталя. После захода солнца наступило время сна, и Джозеф с Элизабет, устремив свои взгляды вперёд, на чистые холмы, не могли оторвать глаз. Стук копыт и плеск воды углубляли транс. Джозеф, не мигая, смотрел на поток света, струящийся между гор западного края гряды. Его мысли замедлили свой ход, одновременно приобретя ясные очертания, и на вершинах гор сами собой стали возникать различные изображения. Тёмная туча приплыла с океана и остановилась над горным хребтом, а в мыслях Джозефа она превратилась в голову чёрного козла. Ему виделись жёлтые, чуть раскосые глаза, хитрые и насмешливые, и изогнутые рога. Он подумал: «Я знаю, что он действительно находится там, козёл, который упёрся подбородком в горную гряду и пристально смотрит на долину. Он должен быть там. Я где-то читал или слышал, что козёл вроде должен выходить из океана». Он был облечён властью создавать образы такие же реальные, как весь окружающий его мир. «Если я позволю козлу быть там, так и будет. Я должен сделать так. Козёл — это важно», — подумал он.
Впереди, высоко в небе, кружились стаи птиц, которые, унося на своих трепещущих крыльях свет дня, светились, как звёзды. Крик вышедшего на охоту филина стал ещё пронзительнее и громче, словно специально для того, чтобы заставить маленьких прижавшихся к земле зверушек встрепенуться и, против обыкновения, скрыться в траве. Тьма быстро заполнила долину, а тёмная туча, хотя её было ещё хорошо видно, отодвинулась назад к морю. Джозеф подумал: «Я должен сохранить в себе то, чем был козёл. Никогда я не должен отрекаться от него».
Элизабет слегка вздрогнула, и он обернулся к ней.
— Тебе холодно, дорогая? Я дам попону, накрой ноги.
Она опять вздрогнула, хотя пыталась скрыть это.
— Мне не холодно, — сказала она. — Просто время какое-то странное. Я хотела бы, чтобы ты поговорил со мной. Во времени скрыта какая-то опасность.
Он подумал о козле.
— Опасность? Что ты имеешь в виду?
Он взял её сжатые руки и положил их себе на колено.
— Я имею в виду, что есть опасность потеряться. Вот свет, который падает сюда. Я подумала, что у меня внезапно возникло ощущение, будто меня распылили и превратили в облако, частицы которого осели и смешались со всем, что меня окружает. Приятное было ощущение, Джозеф. А потом я услышала филина и испугалась, что, если я так сильно соединюсь с горами, то, быть может, никогда не смогу опять стать Элизабет.
— Просто это такое время суток, — успокоил он её. — Видимо, оно воздействует на всё живое. Ты когда-нибудь наблюдала за животными и птицами вечером?
— Нет, — сказала она, и чувствуя, что открыла нечто, связующее их, порывисто повернулась к нему. — Я не думаю, что когда-нибудь замечала что-то скрытое, — сказала она. — А сейчас мне словно протерли глаза. И что же делают животные вечером?
Её голос зазвенел, выводя его из задумчивости.
— Не знаю, — угрюмо сказал он. — То есть я знаю, но я должен подумать. Знаешь, о таких вещах трудно говорить, — извиняющимся тоном добавил он и замолчал, глядя в сгущающуюся тьму.
— Да, — наконец сказал он, — вот как раз то, из-за чего вечером, когда темнеет, все животные затихают. Они вовсе не закрывают глаза и не засыпают, — он опять замолчал.
— Мне запомнилась одна вещь, — сказала Элизабет. — Не знаю, когда я её обнаружила, но именно сейчас ты сказал сам себе об этом времени суток, а та картинка важна для него.
