Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст
Теперь он отдохнул; вскочив на ноги, он побежал к ручью, умылся и утолил жажду. В голову лезли воспоминания, ночные часы любви благоухали, как незнакомые цветы, вызывая сладостные нежные ощущения. Бодро пустившись в путь, он стал размышлять о них, прочувствовал все еще раз, снова и снова вкушая, обоняя и осязая их. Сколько его тайных желаний исполнила чужая смуглая женщина, сколько почек заставила распуститься, сколько любопытства и страстной тоски утолила и разбудила снова!
Перед ним лежали поле и луг, расстилалась высохшая пустошь, виднелся темный лес, а за ним, по всей вероятности, были дворы и мельницы, деревня или город. Впервые мир открылся перед ним, ждал его, готовый принять в свои объятия, доставить радость и причинить боль. Он больше не был школяром, глядящим на мир из окна, его странствие уже не прогулка, неизменно заканчивающаяся возвращением. Большой мир теперь стал реальностью, был частичкой его самого, в нем таилась его судьба, небо этого мира было и его небом, погода — и его погодой. Маленьким казался он себе в этом огромном мире, робко, как заяц или жук, пробирался он сквозь его голубую и зеленую беспредельность. Здесь нет колокола, чтобы прозвонить подъем, позвать на богослужение, на урок или на обед.
О, как же он проголодался! Полкаравая ячменного хлеба, кувшин молока, тарелка мучного супа — какие сказочные воспоминания! Он чувствовал волчий аппетит. Колосья на ниве, мимо которой он проходил, наполовину созрели, он шелушил их пальцами и зубами, жадно перемалывал маленькие скользкие зернышки, срывал новые, набил колосками полные карманы. Потом он наткнулся на орехи, еще очень зеленые, и с наслаждением впился зубами в скорлупу; орехами он тоже запасся впрок.
Снова начался лес, сосновый с изредка попадающимися дубами и осинами, здесь было великое множество черники, он решил отдохнуть, перекусил и освежился. В тонкой жесткой лесной траве росли голубые колокольчики, поднимались и улетали, причудливо порхая, коричневые бабочки. В таком лесу жила святая Женевьева, он любил ее житие. Как бы ему хотелось встретить ее! Или пусть это будет лесной скит со старым бородатым монахом в пещере или в шалаше. Быть может, в этом лесу жили угольщики, он бы с удовольствием встретился с ними. Или даже с разбойниками, они, скорее всего, ничего бы ему не сделали. Как хорошо было бы встретить кого-нибудь из людей, все равно кого. Он, правда, знал, что мог долго брести по лесу, день, и два, и больше, и никого не встретить. И с этим надо было смириться, раз уж ему суждена такая жизнь. Ни к чему много думать, будь что будет.
Он услышал стук дятла и попытался подкрасться к нему; долго и безуспешно пытался он увидеть его, наконец ему это удалось, и он какое-то время наблюдал, как птица, одиноко прилепившись к стволу и старательно двигая туда-сюда головкой, молотила клювом по стволу. Жаль, нельзя поговорить с животными! Как славно было бы окликнуть дятла и сказать ему что-нибудь приятное, быть может, узнать кое-что о его жизни на деревьях, о его работе и его радостях. О, если бы можно было превратиться в птицу!
Ему вспомнилось, как он рисовал иногда в часы досуга, набрасывая грифелем на доске разные фигуры, цветы, листья, деревья, животных, человеческие головы. Часто он подолгу занимался этой игрой и, случалось, создавал, подобно маленькому творцу, причудливые существа, пририсовывал чашечке цветка глаза и рот, из пучка листьев, распустившихся на ветке, выписывал фигуры, рисовал дерево и наделял его головой. Эта игра часто очаровывала его, доставляла ему счастливые мгновения, он мог творить чудеса, тянул линию и не знал, что получится из начатой фигуры — листок дерева, рыбий рот, лисий хвост или брови человека. Вот так бы уметь превращаться, подумал Златоуст, как превращаются линии на грифельной доске! Он с удовольствием превратился бы в дятла, на денек, а может, на месяц, жил бы на верхушке дерева, поднимался бы по гладкому стволу, стучал бы крепким клювом по коре, опираясь на перья хвоста, говорил бы на языке дятлов и доставал из коры вкусные вещи. Радостно и громко постукивал дятел по звонкому дереву.
Много животных встречалось Златоусту в лесу. Он натыкался на зайцев, при его приближении они внезапно вылетали из кустов, пристально взглядывали на него, поворачивались и стремглав убегали, прижав уши и показывая белое пятнышко под хвостом. На маленькой опушке он обнаружил длинную змею, она лежала и не убегала, это была не живая змея, а только ее чешуя, он взял ее в руки, чтобы полюбоваться красивым серовато-коричневым узором на спине, солнце просвечивало сквозь змеиную кожу, тонкую, как паутина. Видел он и черных дроздов с желтыми клювами, они испуганно останавливали на нем черные кружочки глаз и улетали, держась ближе к земле. Встречалось много красногрудок и зябликов. В одном месте в лесу попалась яма, небольшая лужа зеленой, непрозрачной воды, по которой стремительно, как одержимые, носились длинноногие пауки, занятые какой-то непонятной игрой, а над водой порхали несколько стрекоз с темно-синими крылышками. А как-то под вечер он увидел нечто — точнее, не увидел ничего, кроме колебания потревоженной листвы, но услышал, как трещат сучья и хлюпает под ногами влажная почва, — какой-то огромный, почти невидимый зверь яростно продирался сквозь кустарники, может быть, олень, может быть, дикий кабан, он не знал. Долго еще стоял он, оправляясь от испуга, и тревожно прислушивался к шуму бегущего животного, прислушивался с сильно бьющимся сердцем и тогда, когда все давно уже стихло.
Он так и не выбрался из леса и решил заночевать в нем. Подыскивая место для ночлега, сооружая себе постель из мха, он пытался представить себе, что было бы, если бы он так и не вышел из леса и остался в нем навсегда. Это было бы большим несчастьем, подумал он. В конце концов можно питаться ягодами, да и спать на мху тоже можно, ему, без сомнения, удалось бы построить себе хижину, может, даже добыть огонь. Но все время быть одному, обретаться среди молчаливых, спящих деревьев и жить среди зверей, которые убегают от тебя, с которыми нельзя поговорить, — этого он бы не вынес. Не видеть людей, никому не пожелать доброго утра и спокойной ночи, никому больше не заглядывать в лицо и в глаза, не любоваться девушками и женщинами, не чувствовать на губах поцелуя, не играть больше в тайную сладостную игру губ и рук — нет, это невозможно себе представить! Если бы такое выпало на его долю, подумалось ему, он попытался бы стать зверем, медведем или оленем, даже если бы пришлось поплатиться вечным блаженством. Быть медведем и любить медведицу совсем неплохо, по меньшей мере куда лучше, чем сохранить рассудок, язык и прочее и жить с этим без любви, в печали и одиночестве.
Перед тем как заснуть на своем ложе из мха, он с любопытством и робостью вслушивался в непонятные, загадочные звуки ночного леса. Теперь это были его товарищи, надо было жить среди них, привыкнуть и приноровиться к ним, ладить с ними; он был одного племени с лисами и косулями, с елями и соснами, ему приходилось жить с ними, делить с ними воздух и солнечное тепло, вместе дожидаться дня, вместе голодать, быть их гостем.
Затем он заснул, и ему снились звери и люди, он был медведь и, лаская, сожрал Лизу. Посреди ночи он проснулся в сильном испуге, не зная отчего, почувствовал, как бесконечно тоскливо сжалось сердце, и, растерянный, надолго задумался. Ему пришло в голову, что вчера и сегодня он лег спать, не сотворив вечерней молитвы. Он встал, опустился на колени рядом со своей постелью и прочитал две молитвы — за вчерашний и за сегодняшний день. Скоро он снова заснул.
Утром он удивленно огляделся в лесу, не понимая, где находится. Но лесные страхи отступили, и он снова радостно доверился лесной жизни и пустился в путь, сверяя его по солнцу. Он набрел на совершенно ровный, почти без подлеска участок леса, сплошь состоявший из очень толстых старых прямых пихт; когда он шел между этими колоннами, они напомнили ему о колоннах большой монастырской церкви, той самой, под черным порталом которой недавно скрылся его друг. Когда же это было? Неужто прошло всего два дня?
Только спустя два дня и две ночи он выбрался из леса. С радостью увидел он приметы близости человека: возделанную землю, полоски пашни, засеянные рожью и овсом, луга, на которых там и сям издали виднелись узкие протоптанные тропки. Златоуст нарвал колосков ржи и жевал; приветливо смотрела на него возделанная земля, после долгой лесной чащобы все напоминало о человеке и радовало глаз — тропинка, овес, увядшие и поблекшие полевые гвоздики. Вот он и добрался до людей. Через час он миновал пашню, на краю которой стоял крест, встал на колени и помолился у его подножия. Обогнув холмистый мысок, он вдруг оказался под тенистой липой, с восхищением услышал мелодичное журчание источника, вода которого из деревянного желоба лилась в длинное деревянное корыто, напился холодной вкусной воды и с радостью увидел несколько соломенных крыш, выступавших из кустов бузины с уже потемневшими ягодами. Но больше, чем все эти милые признаки жилья, взволновало его мычание коровы; оно показалось ему таким ласковым, теплым и уютным, как приветствие или приглашение.
