Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

му, такой любезный — приведите ко мне доктора, ко­

нечно, небольшого…

Он это прибавил или я сама? Ничего не пони­маю. Надеюсь, что он.

Пришел доктор. Долго удивлялся на мой обиход.

—   У вас здесь чтоже — бал был?

—   Нет, просто так, навещают сочувствующие.

—   Всех вон! Гнать всех вон! И цветы вон! У вас

воспаление легких.

Я торжествовала.

—   Чему же вы радуетесь? — даже испугался док­

тор.

—   Я предсказала, я предсказала!

Он, кажется, подумал, что у меня бред, и радости моей разделить не согласился.

* * *

Когда я поправилась и вышла в первый раз — Киев был весь ледяной. Голый лед и ветер. По ули­цам с трудом передвигались редкие пешеходы. Па­дали, как кегли, сшибая с ног соседей.

Помню, заглядывала я иногда в какую-то редак-

цию. Стояла редакция посреди ледяной горы. Снизу идти — все равно не дойдешь: десять шагов сде­лаешь — и сползаешь вниз/Сверху идти — раскатишь­ся и прокатишь мимо. Такой удивительной гололе­дицы я никогда не видала.

Настроение в городе сильно изменилось. Погас­ло. Было не праздничное. Беспокойно бегали глаза, прислушивались уши… Многие уехали, незаметно когда, неизвестно куда. Стали поговаривать об Одессе.

Там сейчас как будто дела налаживаются. А сю­да надвигаются банды. Петлюра, что ли…

«Киевская мысль» Петлюры не боялась. Петлюра был когда-то ее сотрудником. Конечно, он вспомнит об этом…

Он действительно вспомнил. Первым его распо­ряжением было — закрыть «Киевскую мысль». За­долго до того, как вошел в город, прислал специаль­ную команду.

Газета была очень озадачена и даже, пожалуй, сконфужена.

Но закрыться пришлось.

11

Настала настоящая зима, с морозом, со снегом.

Доктор сказал, что после воспаления легких жить в нетопленной комнате с разбитыми окнами, может быть, и очень смешно, но для здоровья не полезно.

Тогда друзья мои разыскали мне приют у почтен­ной дамы, содержавшей пансион для гимназисток. Живо собрали мои вещи и перевезли и их, и меня. Работали самоотверженно. Помню, как В. Н. Иль-нарская, взявшая на себя мелочи моего быта, свали­ла в картонку кружевное платье, шелковое белье и откупоренную бутылку чернил. Верочка Чарова (из московского театра Корша) перевезла двена­дцать засохших букетов, дорогих по воспоминаниям. Тамарочка Оксинская (из сабуровского театра) со­брала все визитные карточки, валявшиеся на под­оконниках. Алексеева-Месхиева тщательно уложила остатки конфет и пустые флаконы. Так деловито и живо устроили мой переезд. Забыли только сундук и все платья в шкафу. Но мелочи все были нали-

цо — а ведь это самое главное, потому что чаще все­го забывается.

Новая моя комната была удивительная. Сдавшая мне ее милая дама, очевидно, обставила ее всеми предметами, скрашивавшими ее жизненный путь. Здесь были какие-то рога, прутья, шерстяные шиш­ки, восемь или десять маленьких столиков с толстой тяжелой мраморной доской, подпертой растопы­ренными хрупкими палочками. На столики эти ниче­го нельзя было ставить. Можно было только издали удивляться чуду человеческого разума: суметь укре­пить такую тяжесть такой ерундой. Иногда эти сто­лики валились сами собой. Сидишь тихо и вдруг слышишь на другом конце комнаты — вздохнет, за­качается и — на пол.

Кроме ерунды, был в комнате рояль, который за рогами и шишками мы не сразу и различили. Стоял он так неудобно, что играющий должен был про­лезть между рогами и этажеркой и сидеть окру­женный тремя столиками.

Решили немедленно устроить комфорт и уют: лишнюю дверь завесить шалью, рояль передвинуть к другой стене, портреты теток перевесить за шкаф…

Сказано — сделано. Загрохотали столики, задре­безжало что-то стеклянное, одна из теток сама собой сорвалась со стены.

— Господи! Что же это! Услышит хозяйка — вы­

гонит меня.

Явившаяся поздравлять с новосельем от группы «курсисток» белокурая кудрявая Лиля предложила свои услуги, моментально разбила вазочку с шер­стяными шишками и в ужасе упала за диван, прямо на второй теткин портрет, заботливо снятый, чтобы не разбить.

Треск, рев, визг.

— Пойте что-нибудь, чтобы не было слышно

этого грохота.

Приступили к самому важному — двинули рояль.

— Подождите! — крикнула я.—На рояле бронзо­

вая собачка на малахитовой подставке — очевидно,

хозяйка ею дорожит. Надо ее сначала снять. Не суй­

тесь — я сама, вы только все колотите.

Я осторожно подняла прямо за собачку — какая тяжелая! Вдруг — что это? Отчего такой грохот?

Отчего вдруг стало легко? В руках у меня одна со­бачка. Малахитовая подставка, разбитая вдребезги, у моих ног. Ну кто же мог знать, что она не приклеена!

—   Ну, теперь, наверное, прибежит хозяйка,—в

ужасе шепчет Лиля.

—   Вы сами виноваты. Отчего вы не пели? Я же

вас просила. Ведь видели, что я принялась за собач­

ку, ну и затянули бы что-нибудь хоровое. Двигайте

рояль, а то мы до ночи не кончим.

Двинули, покатили, завернули хвост, поставили.

— Чудесно. Вот здесь будет удобно. Алексеева-

Месхиева, я вам здесь новую песенку сочиню.

Живо пододвинула стул, взяла аккорды — что за ужас! Рояль перестал играть. Пододвинули еще не­множко, поколотили по крышке, молчит, и кончено.

Стук в дверь.

—   Молчите!

—   Пойте!

Все равно надо отворить…

Входит не «она». Входит знакомый инженер, по­здравляет с новосельем.

— Отчего у вас у всех такие трагические лица?

Рассказываем все. И главный ужас — рояль.

— Рояль? Ну, я вам это живо налажу. Прежде

всего надо вытащить клавиши.

—   Милый, вас сам бог послал.

Подсел, что-то покрутил и выдвинул.

—   Вот, а теперь назад.

Клавиши назад не влезали.

Инженер притих, вынул платок и вытер лоб. Страшная догадка озарила меня.

— Стойте! Смотрите мне прямо в глаза и отве­

чайте всю правду. Вы раньше когда-нибудь клавиши

вытаскивали?

-Да!

—  А назад они влезали?

Молчание.

—  Отвечайте правду! Влезали?

—  Н-нет. Ни-ко-гда.

* * *

Унылые будничные дни.

Бурлившая жизнь, беспокойная и шумная,—осе­ла.

Возвращаться домой нельзя. С севера Киев отре­зан. Кто успел — уже уехал. Но все куда-то соби­раются. Все чувствуют, что оставаться надолго не придется.

Как-то при выходе из театра в вестибюле разго­варивали мы с ясновидящим Арманом Дюкло. К не­му подошел дежуривший у двери солдат и спросил:

— Скажите мне, господин Дюкло, скоро ли Пет-

люра придет?

Арман сдвинул брови, закрыл глаза.

— Петлюра… Петлюра… через три дня.

Через три дня Петлюра вошел в город.

Удивительное явление был этот Арман Дюкло.

Перед моим отъездом из Москвы я была несколько раз на его сеансах. Он отвечал очень верно на зада­ваемые ему вопросы.

Потом, когда мы познакомились, он признавался, что обыкновенно приступал к сеансам с различных подготовленных трюков, но потом начинал нервни­чать, очевидно, впадал в транс и, сам не зная поче­му и как, давал тот или иной ответ.

Это был совсем молодой, лет двадцати, не боль­ше, очень бледный и худой мальчик, с красивым, утомленным лицом. Никогда не рассказывал о своем происхождении, недурно говорил по-французски.

— Я жил много-много лет тому назад. Меня звали

Калиостро.

Но врал он лениво и неохотно.

Кажется, был он просто еврейским мальчиком из Одессы. Импресарио его был какой-то очень бойкий студент. Сам Арман, тихий, полусонный, не был де­ловым человеком и очень равнодушно относился к своим успехам.

В Москве им чрезвычайно заинтересовался Ленин и два раза вызывал его в Кремль для уяснения своей судьбы1 . Когда мы его расспрашивали об этих сеан­сах, он отвечал уклончиво:

— Не помню. Помню только, что у самого Ле­

нина до конца успех. У других различно.

Импресарио его рассказывал, что трусил безумно, потому что видел, как на Армана «накатило», и тог­да он уже не отдает себе отчета, с кем имеет дело.

1 Скорее всего, это легенда.—Ред.

347

— Слава' богу, пронесло благополучно.

Но пронесло ненадолго. Через несколько месяцев Арман был расстрелян.

* * *

Наступил последний акт киевской драмы.

Петлюра входил в город. Начались аресты и обыски.

Ночью никто не ложился. Сидели вместе, обык­новенно в квартире Мильруда. Чтобы не заснуть, играли в карты, чутко прислушивались, не идут ли. Если стук или звонок — прятали карты и деньги под стол. К нашей квартире в эти дни примкнул и Арман Дюкло.

— Нет, я не могу играть в карты. Ведь я же знаю

каждую карту вперед,—объявил он.

И проигрывал три ночи подряд.

—  Странно. Я был еще маленьким ребенком,

и тогда уже никто не решался со мной играть…