Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана
Дамы обернулись. Но когда минут через десять появилась Мария Блон, дважды ошибавшаяся лестницей, оказалось, что никто ее не сопровождает. На вопрос удивленной Люси вошедшая пояснила:
— Он-то? Как бы не так! Неужели, дорогая, вы воображаете, что он подымется!.. Хорошо еще, что согласился проводить меня до двери… Их там теперь с десяток собралось, стоят, сигары курят.
И в самом деле, господа мужчины, не сговариваясь, сошлись у подъезда Гранд-отеля, Пришедшие первыми окликали тех, кто вышел побродить по бульварам и поглазеть на толпу, и тут же начинались сетования по поводу смерти этой бедняжки Нана; потом разговор перешел на политику и стратегию. Постепенно к группе присоединились Борденав, Дагне, Лабордет, Прюльер и еще кое-кто. И все внимательно слушали Фонтана, развивавшего свой план кампании, с помощью которого можно в пять дней взять Берлин.
Меж тем Мария Блон, расчувствовавшись перед смертным одром, прошептала те же самые слова, что шептали, входя, и другие дамы:
— Бедняжечка!.. В последний раз я видела ее в Гетэ, в гроте…
— Ах, она ужасно изменилась, ужасно изменилась, — повторяла Роза с унылой и мрачной улыбкой.
Явились еще две посетительницы: Татан Нене и Луиза Виолен. Эти совсем заплутались и пробродили по Гранд-отелю минут двадцать, потому что один коридорный отсылал их к другому; спускаясь и поднимаясь, они прошли по лестницам раз тридцать, среди невероятной суеты, поднятой приезжими, которые спешили покинуть Париж, испуганные военной паникой и всей этой суматохой на бульварах. Войдя в номер, обе сразу же устало опустились на стулья, уже не в силах интересоваться покойницей. В эту минуту в соседнем номере поднялся шум: волочили по полу чемоданы, отодвигали мебель под чьи-то резкие голоса, варварски коверкавшие французскую речь. Это собралась уезжать к себе в Австрию чета новобрачных. Гага сообщила, что как раз во время агонии Нана молодые затеяли игру в салки; когда им удавалось догнать друг друга, сюда доносился смех и звуки поцелуев, так как номера были соединены дверью, правда, наглухо запертой.
— Ну, пора идти, — заявила Кларисса. — Все равно ее не воскресишь… Пойдем, Симона.
Все искоса взглянули на кровать, но никто не двинулся с места. Однако дамы начали готовиться к отходу и даже слегка оправили юбки. Люси, стоявшая в одиночестве, снова облокотилась о подоконник. Какая-то смутная тоска сдавливала ей грудь, как будто от этой ревущей внизу толпы подымалась сюда необъятно огромная печаль. Все еще проходили люди с факелами, рассыпая фонтаны искр; и там, вдали, во мраке несло по тротуарам толпу, подобную стаду, которое гонят ночной порой на бойню; и это кружение взбудоражен ной человеческой массы, которую катило вдоль бульваров, вызывало безграничную жалость, внушало ужас перед будущим кровопролитием. Они оглушали себя криками, в хмельном возбуждении влеклись куда-то вперед, в неведомое, и крики их разбивались о черную стену горизонта:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Люси, не отходя от окна, повернула к присутствующим побледневшее лицо.
— Боже мой! Что с нами будет?
Дамы покачали головой. Они сидели притихшие, взволнованные поворотом событий.
— Я-то послезавтра уезжаю в Лондон, — сообщила Каролина Эке своим обычным положительным тоном. — Мама уже сняла мне там особняк… Ясно, я не собираюсь оставаться в Париже, я не намерена ждать, когда меня здесь прирежут.
Мамаша Каролины, дама весьма предусмотрительная, заблаговременно заставила дочку поместить их капиталы в иностранный банк. Никому не известно, как еще кончится война. Но Мария Блон вдруг обозлилась — она была патриоткой и заговорила даже о своем намерении сопровождать армию.
— Тоже еще нашлась!.. Дай мне волю, я сегодня же переоденусь мужчиной и, уж поверь, сумею разделать этих свиней пруссаков!.. А если даже мы все сдохнем, беда невелика… Наша шкура не бог весть какая ценность!
Бланш де Сиври вдруг завопила:
— Не смей плохо говорить о пруссаках!.. Они такие же люди, как и все прочие, и если хочешь знать, не так измываются над женщинами, как твои французы… На днях выслали молоденького пруссака, с которым я жила, богатый мальчик, кроткий, мухи не обидит. Да это же подлость, просто разорение для меня… И, смотри, не зли меня, а то возьму и уеду к нему в Германию!
Пока шел этот спор и дамы наскакивали друг на друга, Гага жалобно бормотала:
— Да, не повезло мне… Неделю назад я расплатилась за домик в Жювизи, ах ты, беда какая… Один бог знает, каких это мне стоило трудов! Конечно, Лили мне подсобила… А теперь объявили войну, придут пруссаки, все сожгут… Ну, сами скажите, как я в мои годы смогу начать все сызнова?
— Ба! — презрительно бросила Кларисса. Мне-то плевать, я всегда свое получу.
— Правильно, — подтвердила Симона. — Может, даже забавнее будет, дела лучше пойдут.
И, не досказав своей мысли, загадочно улыбнулась. Татан Нене и Луиза Виолен придерживались того же мнения. Татан рассказала, что ей случалась кутить напропалую с военными, — военные просто душки и ради женщины дадут себя на куски разрезать. Но, увлекшись, дамы заговорили слишком громко, и Роза Миньон, сидя по-прежнему на своем ящике у постели, тихонько шикнула, чтобы они замолчали. Дамы спохватились и поглядели искоса на покойницу, как будто этот призыв к молчанию исходил из мрака, сгустившегося под пологом; тоскливое безмолвие, воцарившееся в номере, безмолвие небытия, за которым они ощутили холод коченевшего рядом тела, вдруг нарушили крики толпы:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Но тут же дамы снова забылись. Леа де Горн, которая держала политический салон, где бывшие министры Луи-Филиппа каждый вечер изощрялись в острословии, произнесла вполголоса, пожав плечами:
— Какая ошибка эта война! Какая кровавая нелепость!
Тут Люси ринулась на защиту Империи. В свое время она спала с одним из принцев императорского дома и считала все, касающееся императора, своим семейным делом.
— Да бросьте, милочка, не могли же мы, в самом деле, позволить пруссакам оскорблять нас до бесконечности; эта война — дело чести всей Франции. О, поверьте, я так вовсе не из-за принца говорю. Другого такого скряги свет не видел. Вы только вообразите, ложась спать, прятал золотые в сапог, а когда мы играли в безик, то ставил в банк бобы, потому что я как-то схватила ставки, конечно, шутки ради… Но справедливость — это совсем другое дело. Император прав.
Леа покачала головой с видом превосходства, как бы подчеркивая, что она лишь повторяет слова высокопоставленных особ. И, повысив голос, заключила:
— Это конец. Все они там, в Тюильри, просто взбесились. Вы поймите, Франции давно следовало бы их прогнать…
Ее слова заглушил негодующий хор голосов. С чего это она, сумасшедшая, ополчилась на императора? Разве он не принес нам счастья? Разве сейчас дела не идут превосходно?.. Никогда еще Париж так не веселился, как теперь!
Вдруг Гага, пробудившись от своей дремоты, вознегодовала, засуетилась:
— Да замолчите, Леа, это просто глупо! Вы, очевидно, не понимаете, что говорите!.. Я ведь жила при Луи-Филиппе, то-то было славное времечко, одни нищие да живоглоты. А потом наступил сорок восьмой год. Ох уж и гадость, ох уж и мерзость эта их республика! После февраля я буквально подыхала с голоду, поверьте мне… Если бы вам довелось такое пережить, вы бы на колени пали перед императором, потому что он наш отец, родной отец…
Пришлось ее успокаивать. И в благоговейном экстазе Гага заключила:
— Господи, пошли нашему императору победу! Господи, сохрани нам Империю!
Все дамы дружно подхватили ее мольбу. Бланш призналась, что ставит свечи за здравие императора. А Каролина прямо-таки в него влюбилась и целые два месяца выслеживала, торчала на улицах, где он проезжал, но, увы, не сумела привлечь к себе монаршего внимания. И все дамы начали дружно поносить республиканцев, требовали, чтобы их отправили на границу, — пускай там их всех перебьют, дабы Наполеон III, разгромив врага, мог спокойно царствовать на всеобщее наше благо.
— А этот поганый Бисмарк, вот еще тоже сволочь! — заметила Мария Блон.
— И подумать только, что я с ним знакома, — воскликнула Симона. — Да знай я только, я бы уж подсыпала ему в вино яда.
Но Бланш, которая все еще не могла простить высылки своего немчика, рискнула выступить на защиту Бисмарка. Может, он вовсе и не злой. У каждого свое ремесло. И она добавила:
— Вы же знаете, что он просто обожает женщин!
— Плевать нам на его обожание! — отрезала Кларисса. — Нам, может, с ним противно дело иметь.
— К сожалению, таких мужчин очень много, — сентенциозно заметила Луиза Виолен. — Лучше уж вовсе без мужчин обходиться, чем иметь дело с подобными чудовищами.
И спор продолжался. Дамы разобрали Бисмарка по косточкам, каждая в своем бонапартистском запале старалась лягнуть его побольнее; а Татан Нене тем временем твердила:
