Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Драгоценная книга ребе «Танья», которую миснагедские раввины прежде сжигали на кострах рядом с синагогами, теперь открыто передавалась из рук в руки. Она печаталась в тысячах экземпляров со множеством новых дополнений во всех еврейских типографиях: в Шклове, в Жолкве,[273] в Житомире. Самые завзятые миснагеды — естественно, только любопытства ради — заглядывали во «Врата единения и веры»[274] и бормотали про себя: «Он, конечно, глава секты… Но голова у него гениальная!..»
Ограды херема, воздвигнутые Виленским гаоном в последние годы его жизни между двумя крупными религиозными партиями, понемногу растеряли свои колючие шипы, а местами и совсем рухнули. Миснагеды начали устанавливать брачные связи с хасидскими семьями, есть мясо хасидского убоя. Более того, они даже в своих собственных бойнях начали вводить хасидские «шлифованные ножи». А ведь прежде мясо животных, забитых этими ножами, считалось у них абсолютно некошерным.
В реб Шнеуре-Залмане действительно осуществилось сказанное в стихе «Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним…».[275] Многих заклятых противников он мудростью и обхождением превратил в своих добрых друзей. Однако самую большую победу на пути достижения мира он одержал в Устье, у еврейского магната и ученого реб Йегошуа Цейтлина, к которому реб Шнеур-Залман приехал, чтобы обсудить хасидское и миснагедское учения.
2
Еврейский помещик сначала принял его довольно холодно, хотя большая свалявшаяся борода, сияющие голубые глаза и величественное лицо раввина произвели на него впечатление. Реб Йегошуа Цейтлин все еще не мог забыть сердечную боль, которую старый, ссутулившийся Виленский гаон испытывал из-за автора книги «Танья» в последние годы перед кончиной. И поэтому, когда реб Шнеур-Залман во время спора с ним упомянул книгу «Зогар», реб Йегошуа Цейтлин вскипел:
— Не по книге «Зогар» выносят галахические постановления и не книгу «Зогар» приводят в качестве доказательства…
То же повторилось и немного позже, когда реб Шнеур-Залман сослался на святого праведника Баал-Шем-Това.
— Ах, Баал-Шем-Тов! — улыбнулся реб Йегошуа Цейтлин в рыжеватой пещере своей бороды. — Ваш Баал-Шем-Тов ценил внутренние переживания во время молитвы намного выше, чем изучение Торы. Просто потому… что сам был не слишком учен.
Из-за таких замечаний о первоисточнике хасидизма и первом хасидском учителе реб Шнеур-Залман решил, что этот большой еврейский богач и ученый просто сталкивался прежде лишь с теми хасидами, кто отвернулся от боготворимого им гаона. Хозяин употреблял в точности те же слова по поводу хасидов и хасидских ребе, что и Виленский гаон…
Поэтому реб Шнеур-Залман стал вести спор еще осторожнее и с тем же сияющим выражением лица разъяснил, что учение Хабада ищет компромисса между хасидизмом в том виде, как его понимает простой народ в Польше и на юге России, и великим наследием учености и богобоязненности, которое покойный гаон оставил после себя. Ведь об этом написано так ясно и подробно в первой части книги «Танья», в книге для «средних», которую он, Шнеур-Залман, написал. Вот мы берем, например, то место, где сказано, что каждый еврей обязан постоянно стараться укреплять господство своего разума над своими чувствами, мозга — над сердцем, что это победа над животным началом, сидящим в каждом человеке.
Далее в «Книге средних» говорится, что изучение Торы — это главное, только оно служит колесницей для воли Всевышнего, и что заповеди — лишь одеяние, внешний покров для Божественной воли… Ведь уже это само по себе приближает хасидизм Хабада к тому, что проповедовал учитель наш реб Элиёгу из Вильны.
Чем дольше длился разговор, тем яснее реб Йегошуа Цейтлину становилось, что перед ним не один из тех хасидских ребе, которые говорят о «тайне Торы», чтобы скрыть собственное незнание, а великий знаток Торы и личность, которую все пережитые преследования и наветы не смогли ожесточить, а лишь просветили, не сломали, но укрепили. И что этот хасид ищет, на самом деле ищет средства сшить заново тот великий разрыв, который образовался между раввинским и хасидским еврейством.
Голос реб Йегошуа Цейтлина потеплел, его поведение стало дружелюбнее. Тем не менее он закончил спор так:
— Лучше бы, если бы этот разрыв изначально не появлялся. Тогда нечего было бы сшивать…
На это реб Шнеур-Залман, со свойственной ему глубокой сердечностью, ответил притчей:
— Реб Йегошуа, хвала Всевышнему за то, что покровы рвутся и что приходится их заново сшивать… Ведь это доказывает, что народ Израиля жив, что тело его цело, а душа — здорова. Только больные, Господи спаси и сохрани, не снашивают свою одежду…
3
После этого реб Йегошуа Цейтлин велел подать угощение для своего великого гостя, а за столом познакомил его с богобоязненными мудрецами своей Устьинской академии.
Самым любезным и внимательным из всех показал себя реб Мендл Сатановер. Он был единственным среди устьинских мудрецов, кто был прежде знаком с книгой «Танья» реб Шнеура-Залмана и даже основательно проштудировал ее.
Он приблизился к рослому ребе мелкими шажками близорукого человека и со смущенным приветствием «шолом алейхем» и сразу спросил об очень экзотической вещи. Так, по крайней мере, показалось ребе:
— Не читал ли реб Шнеур-Залман где-нибудь о философии рационалистов Давида Юма и Иммануила Канта?
— Нет, — поднял на него свои голубые глаза реб Шнеур-Залман. — Впервые слышу эти имена.
— И про «динг ан зих»[276] Канта вы тоже не слыхали? — продолжал сомневаться сатановец. — Неужели нет?
— Увы! — пожал своими затянутыми в атлас плечами ребе.
— Но это же весьма примечательно! — заговорил сатановец по-немецки, как всегда, когда был растерян. — У вас в книге «Танья», во «Вратах единения и веры», глава третья, есть мысль, сходная с мыслью Канта. Там у вас сказано, что мы видим своими глазами из плоти и крови только материальные стороны Божьего Творения, в то время как их истинные образы расплавлены, так сказать, в сиянии Бесконечности,[277] которое якобы излучается Его лицом. И мы не можем их никак постичь. Ведь это описание очень близко к идее феноменализма, присутствующей у величайших немецких мыслителей современности! Согласно Юму и Канту, каждая вещь проявляет себя только в пределах возможностей нашего телесного восприятия. Но о реальном образе каждой вещи мы ничего не знаем. О ее реальном существовании — не имеем
