Ги Мопассан - Жизнь. Милый друг. Новеллы
Каждый вечер он видел, как уезжают нарочные с донесением, и вот однажды ночью, — он знал название деревни, куда отправлялись всадники, и выучил, постоянно общаясь с немецкими солдатами, те несколько слов, которые были ему нужны, — однажды ночью он решился.
Он вышел со двора, прокрался в лес, дошел до обжигательной печи, проник в глубь длинного подземного коридора, достал мундир убитого им пруссака и надел его.
Затем он начал рыскать по полям, то ползком, то прячась за бугорками, беспокойно прислушиваясь к малейшему шуму, словно какой-нибудь браконьер.
Когда, по его мнению, настало время действовать, он подошел ближе к дороге и спрятался в колючем кустарнике. Здесь он подождал еще. Наконец около полуночи на твердом грунте дороги раздался конский топот. Старик приник ухом к земле, желая убедиться, что едет только один всадник, затем приготовился.
Улан ехал рысью: он вез депеши. Он приближался, зорко всматриваясь в даль, напрягая слух. Когда он оказался не более чем в десяти шагах, дядюшка Милон выполз на дорогу и застонал: «Hilfe! Hilfe!» («Помогите! Помогите!») Всадник остановился, увидел лежащего на земле немецкого кавалериста, решил, что тот ранен, соскочил с коня, подошел ближе, ничего не подозревая, и, в тот момент, когда он нагнулся над неизвестным длинное кривое лезвие сабли вонзилось прямо ему в живот. Он свалился на землю как подкошенный и только вздрогнул несколько раз в предсмертных судорогах.
Тогда, полный радости, немой радости старого крестьянина-нормандца, дядюшка Милон поднялся и для большей верности перерезал мертвому горло. Затем он дотащил труп до оврага и бросил его туда.
Конь спокойно ждал своего хозяина. Дядюшка Милон уселся в седло и галопом поскакал по равнинам.
Часом позже он заметил еще двух улан, бок о бок возвращавшихся в деревню. Он поехал прямо на них, крича, как в первый раз: «Hilfe! Hilfe!» Пруссаки, узнав свой мундир, поджидали его без малейшего подозрения. И, как пушечное ядро промчавшись между ними, старик уложил обоих: одного ударом сабли, а другого — выстрелом из револьвера.
Он выпустил кишки лошадям — немецким лошадям! — тихонько вернулся назад, к обжигательной печи, и спрятал первого коня в глубине темного коридора. Здесь он снял мундир, снова облачился в свое нищенское тряпье и, добравшись до постели, проспал до утра.
Он не выходил четверо суток, ожидая конца дознания; однако на пятую ночь он отправился снова и убил еще двух солдат с помощью того же маневра. С той поры он не пропускал ни одного случая. Призрачный улан, охотник на людей, каждую ночь он бродил, он рыскал по окрестностям, убивая пруссаков где только мог, галопом носясь по безлюдным, залитым лунным светом полям. Выполнив свою задачу, оставив позади, на дорогах, трупы врагов, старый всадник возвращался к обжигательной печи и прятал там лошадь и мундир.
Среди дня он с безмятежным видом относил овса и воды своему коню, остававшемуся в глубине подземного коридора, и кормил его вволю, так как требовал от него нелегкой работы.
Но вот в последнюю ночь один из пруссаков, на которых напал дядюшка Милон, не растерялся и рассек ему лицо саблей.
Тем не менее старик убил обоих. У него еще хватило сил доехать до печи, спрятать лошадь и надеть свое крестьянское платье, но на обратном пути он так ослабел, что не смог дойти до дому и едва дотащился до конюшни.
Здесь его и нашли, окровавленного, на соломе…
Окончив свой рассказ, дядюшка Милон внезапно поднял голову и с гордостью взглянул на прусских офицеров.
Полковник спросил его, теребя ус:
— Вам больше нечего сказать?
— Нет, нечего. Счет у меня верный. Я убил шестнадцать человек — ни больше и ни меньше.
— Известно вам, что вы должны умереть?
— Я, кажется, не просил у вас пощады.
— Вы когда-нибудь служили в солдатах?
— Да, было время, я участвовал в походах. И отец мой был солдатом, еще при первом Наполеоне. Вы его убили. Вы и Франсуа убили, моего младшего сына, в прошлом месяце, близ Эвре. Я был у вас в долгу, я вам уплатил сполна. Теперь мы квиты.
Офицеры переглянулись.
— Восемь за отца, восемь за сыночка, мы квиты, — продолжал старик. — Не я первый затеял с вами ссору! Я вас совсем не знаю! Не знаю даже, откуда вы и взялись! Пришли ко мне и распоряжаетесь, точно у себя дома. Я выместил это на тех, на шестнадцати. И ничуть об этом не жалею.
И, расправив сгорбленные плечи, старик с горделивым смирением скрестил руки.
Пруссаки долго переговаривались шепотом. Один капитан, тоже потерявший сына месяц назад, защищал храброго крестьянина.
Полковник встал и, подойдя к дядюшке Милану, сказал, понизив голос:
— Послушай, старик. Пожалуй, есть еще средство спасти тебе жизнь. Если ты…
Но старик не слушал. Его редкие волосы развевались на ветру, худое, изуродованное ударом сабли лицо свело страшной судорогой; он впился глазами в офицера-победителя и, набрав в грудь воздуха, что было силы плюнул пруссаку прямо в лицо.
Полковник в бешенстве занес руку, но старик плюнул ему в лицо еще раз.
Все офицеры, вскочив с мест, одновременно выкрикивали какие-то приказания.
Старика схватили, поставили к стене и расстреляли, и до последней минуты он спокойно улыбался обезумевшим от ужаса сыну, невестке и внукам.
МАТЬ УРОДОВ
Перевод А. Федорова
Эту страшную историю и эту страшную женщину я вспомнил на днях, увидев на одном из пляжей, излюбленных богачами, известную в свете парижанку, молодую, изящную, очаровательную, пользующуюся всеобщей любовью и уважением.
История эта — дело уже давнее, но подобные вещи не забываются.
Один из моих друзей, житель маленького провинциального городка, пригласил меня погостить у него. Желая оказать мне достойный прием, он стал всюду водить меня, показывать хваленые виды, замки, фабрики, развалины; он смотрел со мной памятники, церкви, старые украшенные резьбой двери, деревья огромной вышины или причудливой формы, дуб святого Андрея и тис Рокбуаза.
Когда я с восторженными восклицаниями осмотрел все местные достопримечательности, мой приятель сокрушенно объявил мне, что ходить больше некуда. Я облегченно вздохнул. Значит, теперь можно будет немного отдохнуть в тени. Но вдруг у него вырвалось:
— Ах да! У нас ведь еще осталась «мать уродов», надо показать ее тебе.
Я спросил:
— Кто это — мать уродов?
Он сказал:
— Это ужасная женщина, настоящий дьявол, она каждый год нарочно производит на свет детей-калек, отвратительных, страшных, словом — уродов, и продает их людям, показывающим всякие диковины.
Люди, промышляющие этим мерзким делом, время от времени наведываются к ней — узнать, не произвела ли она на свет нового выродка, и, если он им по вкусу, берут его, а матери выплачивают ренту.
У нее одиннадцать таких детей. Она богачка.
Ты думаешь, я шучу, выдумываю, преувеличиваю? Нет, друг мой. То, что я тебе рассказываю, — правда, сущая правда.
Пойдем посмотрим на эту женщину. Потом я тебе скажу, как она стала заниматься производством этих уродов.
Он повел меня на окраину города.
Эта женщина эта жила в хорошеньком маленьком домике у самой дороги. Все было очень мило, заметен был порядок. Сад, полный цветов, благоухал. Можно было подумать, что здесь живет нотариус, оставивший свое дело.
Служанка ввела нас в маленькую деревенскую гостиную, и ее хозяйка, эта гадина, вышла к нам.
Вы бы дали ей лет сорок. Она была высокая, с жесткими чертами лица, но хорошо сложенная, крепкая и здоровая, настоящий тип сильной крестьянки, полуживотное-полуженщина.
Она знала, что окружающие осуждают ее, и, казалось, принимала посетителей с каким-то злобным смирением.
Она спросила:
— Что вам угодно?
Мой приятель сказал:
— Я слышал, что последний ваш ребенок ничем не отличается от обычных детей и нисколько не похож на своих братьев. Я хотел проверить, правда ли это.
Она бросила на нас угрюмый, гневный взгляд и ответила:
— Ах нет, сударь! Нет! Он, может, еще хуже других. Не везет мне, не везет. Все такие, сударь, все такие, просто горе, и с чего это господь бог так немилостив к бедной женщине, у которой никого нет на свете, с чего это?
Она говорила быстро, лицемерно опустив глаза, похожая на испуганного хищного зверя. Она пыталась смягчить свой грубый голос, и странно было, что эти плаксивые слова, произносимые фальцетом, исходят из большого, ширококостного, угловатого, сильного тела, будто созданного для необузданных движений, которому пристало бы выть по-волчьи.
Мой приятель попросил:
— Мы хотели бы посмотреть на вашего ребенка.
Мне показалось, что она покраснела. Может быть, я ошибся? Помолчав немного, она сказала, повысив голос:
