Александр,Валентин Сеславин,Пушкин - Из единой любви к отечеству
Русскими управляло стремление побыстрее ворваться в укрепления, французам, обойденным со всех сторон, они были последней защитой.
Степан Железное, одним из первых взобравшись на вал, давно отбросил ружье, которым так и не научился толком владеть, орудовал тесаком и кулаками.
— Вот тебе, мусье, за Россию, за Питер, за Полоцк, — приговаривал он. — Прими и за Федору, за дитяток ее горемычных.
К утру французы бросились бежать по мостам, наведенным через Двину, которые тотчас сожгли.
Рассвет поднимался над Полоцком. Город дымился в руинах, потрескивали догоравшие дома, возле пепелищ выли собаки, окна домов зияли пугающей пустотой, из дверей церкви доносились запахи конского пота и прелого сена, повсюду валялись обезображенные людские тела и трупы лошадей, стенания перекликались с радостными восклицаниями.
Федора подошла к дому тетки, но увидела только обгорелую печь.
Петра Климова она нашла повешенным на коньке своей хаты. Лицо его было в ссадинах и кровоподтеках, губы искусаны в кровь, сквозь изорванную в клочья рубаху и порты виднелись грубые черные шрамы, беспомощно повисла на ремнях деревянная культя.
Не дожил до победы старый солдат.
Федора схоронила Климова возле дома, из которого он еще недавно ее провожал.
8 октября в Полоцк торжественно въехал Витгенштейн. Войска и дружины, построенные на городской площади, под звуки встречного марша дружно грянули "Ура!".
"Ну вот и все, — подумала Федора. — Теперь я им не нужна более. Теперь им прямая дорога на Францию".
— Слушай, на кра-ул! — донеслась до ее слуха команда: — Приказ его сиятельства командира и кавалера графа Витгенштейна:
"Герои! Всевышний внял мольбе нашей, и Полоцк свободен. Вы пожали новые лавры на поле Марса, и среди самого жарчайшего сражения противу миллиона смертей, летавших из адских укреплений, на деле доказали, что может преодолеть истинная вера и любовь к Отечеству и чего достигает рвение к славе и чувство чести. Корпусный командир с приятнейшим удовольствием изъявляет искреннейшую благодарность свою как всем регулярным войскам, в деле бывшим, так особенно и дружинам Санкт-Петербургского ополчения, которые, подняв в первой оружие, показали чудеса храбрости и мужества, оправдали надежду соотечественников и заслужили лестное наименование защитников России".
Опустела площадь, разошлись по бивуакам полки и дружины, заполыхали костры, зазвучали песни.
Федора побрела по дороге к обозу. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой, как в этот победный день. Никто не подошел к ней, никто ни о чем не спросил. Рябинин пал у рва, она видела, как двое спешенных гроднёнцев бережно несли штабс-капитана, будто опасаясь потревожить его вечный сон. Его кудри сбились на лбу, и из них ручейком стекала тонкая струйка крови.
Федора вздрогнула, услышав за спиной тяжелое дыхание, оглянулась.
Это был Степан Железной. Федора вскинула руки и обвила его шею.
— Жив?!
— Господь миловал на сей раз. Ну, а ты как? Понятна обида твоя. Не до тебя нонче. Помышляют командиры за Двину гнать француза, а между нами разговор идет, что и Москву наши назад у Наполеона отбили. Вот ведь каково образовалось. Теперь наш черед их гнать в землю ихнюю.
— Жаль, что без меня завершат войну, — вздохнула Федора. — А я бы сгодилась еще. Я ведь за ранеными могла бы ходить. По хозяйству военному услужила бы.
— Что ж поделать, война — она для мужиков, — принялся утешать женщину Степан. — Но ничего! Как только добьем француза, приезжай в Питер. Спросишь на Литейном Железновых. Нас там всяк знает. Да вот еще, возьми от меня деньжонок малость, авось пригодятся, я без них обойдусь. Жив буду, заработаю.
— Спасибо тебе за доброту. Надеялась я за труды свои свободу обрести, но, видать, не судьбина.
— Погоди плакаться. Войну докончим, государь не обойдет в доброте своей народ.
— Дай тому господь!
— Что же ты станешь делать?
— Пойду с ребятишками в Погирщину, барин там добрый, в обиду не давал, да и жилось мне у; него не худо… Ну, прощевай. Храни тебя господь.
— Прощай, Федорушка.
Еще три дня пробыл корпус Витгенштейна в Полоцке и после торжественного молебна выступил из города по наведенным через Двину мостам.
Федора с ребятишками стояла на берегу и наблюдала, как один за другим подходили к переправе батальоны, дружинники, конники, артиллерия. И вдруг услышала песню. Сказывал ей Степан, что на взятие Полоцка в их дружине сочинили слова и тут же подобрали мотив, задорный, удалой, с присвистом.
Чудо новое свершилиС Витгенштейном русский дух,Штурмом Полоцк Покорили,Разнесли врагов как пух.Как из рвов и из окоповСен-Сир лыжи навострил.Витгенштейн — другой Суворов,Полоцк — новый Измаил.
Федора стояла на берегу до тех пор, пока последняя обозная повозка, неуклюже переваливаясь с боку на бок, не переехала по мосту,
V
— Неужто Федора! — воскликнул Герасим. — Барин, Григорий Алексеевич! Взгляните, кто к нам пожаловал! А мы тебя отпевать собирались. Сказывали, тебя в сражении видели. Грохот великий до нас доносился, известие пришло, что полегло наших множество. Вспоминал тебя барин. По секрету скажу, Глафиру разжаловал из фавору. Во злобе глубокой пребывал. Теперь твое место свободное. К-хи, к-хи!
Звонкая оплеуха прервала смех телохранителя Глазки.
— Это ты чево… Ты это брось. Ты это руки в ход не пущай. А то не ровен час рассерчаю, — выдохнул Герасим, обдав Федору устоявшимся перегаром.
— Ну право, не везет тебе, Герасим, по взаимности, — проговорил усмехаясь барин, выходя на крыльцо. — Поди пррчь! А тебе, Федорушка, рад, от души рад благополучному твоему возвращению, и детишек твоих рад видеть в целости и невредимости. Место твое никем ныне не занятое. Можешь располагаться там же. Жду и рассказов от тебя о событиях героических. Усталость вижу на лице твоем. Ступай отдохни, а после потолкуем. Просьбы какие будут, непременно исполню.
Два года Федора начинала день с одной и той же просьбы, от которой Глазку покрывала испарина: дать ей вольную. Но Глазка пытался свести разговор к шутке или надолго уходил в себя, отгородившись стеной видимой неприступности.
Долгожданной свободы не получила ни Федора, ни другие из подданных русского императора. А Глазку чествовали так, будто он сам лично пробирался в осажденный город и, рискуя собой, доставлял русскому командованию важные сведения. Он, не замечавший ранее за собой способностей рассказчика, переходя на шепот, нагонял на слушателей таинственность, то внезапно возвышал голос, приводил их в восторг своей решительностью и умением найти выход почти в безнадежной ситуации, О Федоре в этих рассказах упоминалось лишь вскользь. Витебский генерал-губернатор жаловал его почестями. Деньги Рябинина, пущенные в оборот, приносили немалый доход, имение росло и процветало. Неизвестно, сколько бы продолжалось такое бытие, но однажды он получил письмо, угрожающий тон которого не сулил ему ничего хорошего.
"Милостивый государь! — обращался к нему генерал Сухозагнет. — Прослышал я от многих, что вы за труды, взятые на себя в годину нашествия, имеете благодарственное отношение соседей и начальства. Но с каких пор вы, сударь, имеете возможность распоряжаться чужой славой? Федора Миронова с малых лет была у меня в услужении и ни у кого другого, и содеянное ею принадлежит по праву мне. Письменных доказательств по причине сожжения бумаг я не имею, но всяк знает, что она ходила за моими дочерьми и содержала дом. Вы поступили бесчестно, и кроме как отдачи ее назад, я мог бы потребовать удовлетворения, но ограничусь одним — возвратом ее к прежнему месту пребывания и искренним вашим заверением, что никогда более не станете упоминать о ней как о вашей подданной и заслуг себе, о которых вы изволите трубить в окрестностях, не приписывать. В противном случае я вынужден обратиться в сенат и открыть подлинную правду".
Глазка, прочтя письмо, сделался чернее тучи и сорвал гнев на первой попавшей под руку жертве. Желанная награда уплывала из рук, и это было настолько очевидно, что он даже не вышел на крыльцо, когда от дома отъехала телега, на которой е детьми и небогатыми пожитками уезжала Федора к своему прежнему господину. Но даже Глазка не мог подозревать, что отправляет ее совсем не к тому, от кого получил угрожающее послание. Сухозагнет в пылу азарта проиграл имение в карты генерал-провиантмейстеру Лабе, в свою очередь, изрядно задолжавшему казне. На имение был наложен арест.
В один из ноябрьских дней к барскому особняку подъехала карета, сопровождаемая парой конных жандармов. Из кареты вышел генерал и, зябко кутаясь в медвежью доху, проследовал в дом и расположился в гостиной у камина. Он мельком взглянул на выстроившихся в шеренгу обитателей особняка и, обратившись к жандарму, сказал:
