Ванда Василевская - Родина
Как-то иначе, просторнее, светлее стало в бараках. Как-то вдруг люди стали подумывать о том, что все может измениться. Ведь до сих пор казалось, что все дни от рождения до гробовой доски будут одинаковы, похожи друг на друга, как зерна четок, перебираемых в руках. Что накланяется человек, наработается, надорвется, натрудит руки, ноги на этом пути, который ведет из барака только на кладбище.
А теперь виделось иначе. Что не обязательно сегодня должно быть точь-в-точь, как вчера. Что завтра не обязательно будет то же, что и сегодня.
Удивлялся народ, неужели что-то переменится.
Не верил сперва.
Мрачно слушал Кшисяк, когда товарищ Мартин из города толковал ему об этом.
Не верилось, нет, не верилось в перемену. Известно. Мужицкая доля. Барачная судьба. Батрацкое счастье.
Кшисяк испытующе поглядывал на чужака, хотя Антон и поручился за него, — с давних пор, мол, его знает. И все же думалось. Что ему надо, этому человеку, чего он, взаправду, добивается?
Не по видимости. Не то, что он говорит. А вот что у него на душе? Какой ему интерес лезть сюда, сидеть у печки в Кшисяковой каморке, таскать бумажки, за которые еще в тюрьму попадешь, а то и на виселицу?
Хорошо говорил чужой. Но разговорами Кшисяка не обманешь.
Красиво говорил и ксендз с амвона, красиво говорила помещица, красиво сказать мог и управляющий, когда, бывало, выпьет немного.
Да не в этом дело.
Вот не верилось Кшисяку, что человек просто так, без всякой корысти сюда ходит. И он долго соображал, какую выгоду может этот чужой получить от того, что вот сидит в каморке, что говорит с ним, с Кшисяком, что натирает себе ноги на длинном пути из города, тащится к ним под дождем, в стужу, хотя, должно быть, имеет свой теплый угол, мог бы там сидеть.
Никто никогда к ним в бараки не приходил. Разве стражник с обыском, когда что-нибудь пропадет. Или управляющий, если кто на работу не выйдет, посмотреть — вправду ли болен, или только притворяется.
Всякий приходил по своему делу. По полицейскому делу, по помещичьему.
Но Мартину ничего не нужно было от Кшисяка. Он приносил доброе слово, заговаривал с Магдой, — и все тут. А когда говорил с Кшисяком, так даже красные пятна у него на лице загорались.
Кшисяк все ждал, когда же из всех этих разговоров станет ясно — так, мол, и так. Когда станет понятно, в чем же тут Мартинова выгода. Когда будет видно, как на ладони, к чему были все эти хорошие слова, крепкие рукопожатия при встрече.
Пришлось как-то к слову, и Мартин показал Кшисяку свою спину. Рубец на рубце. Иссечена нагайками на совесть.
Задумался Кшисяк над этими следами казацких нагаек.
И мало-помалу усомнился в том, что Мартин только затаился, что он одно говорит, а другого добивается.
Он был из города, этот Мартин. Но не из господ. На кирпичах работал. Руки у него были грубые, мужицкие, кожа на них, как ремень.
Кшисяк смотрел на эти руки. Соображал. Все его нутро отказывалось верить чужому человеку, человеку, который где-то далеко отсюда родился, вырос, не знал батрацкой работы.
Но то, что тот говорил, ему нравилось. О мужицкой доле. О земле, об этой земле, которой ни клочка не было у Кшисяка.
Теперь он уже иной раз и сам что-нибудь скажет, откликнется на то или другое слово. Но осторожно, пугливо, нащупывая издалека.
Иной раз ему приходило в голову, что тот так только, обойдет, обманет, сунет в руки какую-нибудь бумажку, а потом сам же и наведет на бараки стражника, а то и жандармов. Народ стал голову поднимать, и помещики с жандармами решили вот этак их угомонить.
И он остерегался. Ходил вокруг да около Мартина, как волк показывая зубы.
Но Мартин не удивлялся. Упорный мужик был, твердил свое. Помаленьку, степенно, человек бывалый, повидал свет, многое узнал.
А уж больше всего рассказывал о тем, как и что будет. Говорил и аж стискивал пальцы своих больших, жестких рук. Кшисяк слушал.
Слова Мартина западали ему в голову медленно, по капельке, словно скалу долбили. Проникали вглубь. И там оставались.
Не просто оставались. Слова Мартина всходили, словно весенние ростки, что еще не могут пробиться сквозь твердую глину, но уже стремятся вверх, ищут пути.
Встретился он и с товарищами Мартина. Все они говорили одно, хотя и не похожи были друг на друга.
А уж больше всего удивило его то, что есть среди них и крестьяне. Франек Колец из другой экономии. Ментус из села, у которого избенка на песчаном холме. При избе только огород, земли не было. Ментус тоже батрачил.
Сердцем Кшисяк уже начинал тянуться к ним. Но разум говорил другое: никому не верить, ни с кем не говорить с глазу на глаз. Не брать меду, чтобы он не разлился во рту полынью.
Мартин с товарищами ходили по баракам. Прокрадывались молчком, тайком, стараясь не попадаться на глаза стражникам.
Много появилось отовсюду чужих людей, да и своих, — таких, что здесь сидели издавна, только раньше с мужиками никакого дела не имели. Теперь они ходили по деревне, даже со старостой вели разговоры, а о чем, никто толком не знал. Секрет, видно. Потому что, хоть стражники и притихли, хотя дела с японцем шли у русских все хуже, все же никогда нельзя знать, что может случиться. Лучше поосторожней.
Но эти, Мартин и другие, ходили и говорили. Собирали в избе по два, по три человека, подробно растолковывали.
Тереска принесла чудные новости. Когда они с Магдой пошли убирать коровник, она долго и торопливо болтала.
— Вот истинный крест, правда! Говорил, что все теперь будет иначе. Только народу надо скопом действовать, чтобы все вместе.
— Как это, все вместе?
— Ну, как! Чтобы и деревенские мужики, и батраки, и все. Интерес, говорит, у всех мужиков один, все, говорит, равны, так вот потому! Собрания, говорит, будет делать, и чтобы все приходили.
— В деревне?
— В деревне. И там все вместе обсудят. Только сказал, чтобы от стражников таиться, потому, если узнают в полиции, будет плохо. Так ты, гляди, не трезвонь!
— Чего мне трезвонить? Что я, со стражниками разговариваю, что ли?
— Я не про стражников. А вот если бы ты, к примеру, кому-нибудь сказала, а сама знаешь, какие теперь люди — другой сболтнет, и, глядишь, — беда.
Магда не ответила. У Терески у самой длинный язык, а других останавливает. Магда-то знала о делах своего мужика, не слепая. Да он и сам от нее не скрывал, а ведь никому не выболтала. Уж она-то знает, как оно бывает и какие теперь люди.
Но то, что говорила Тереска, ей как-то не нравилось. По деревням ходили разные люди, издалека, из города, простые люди и господа, и все говорили. И все по-разному. И ей было как-то чудно, потому что Кшисяк и старый Антон тянули совсем в другую сторону, чем Терескин мужик. То, что они говорили, как-то лучше укладывалось в голове. Землю, мол, всем поровну. Это так, это она могла понять. Хотя, боже праведный, когда еще это будет!
Но все же это не так, как болтала Тереска. Чтобы все были равны, уже теперь, сейчас. Куда ей, к примеру, до Матусихи! У той собственная изба, к каждому празднику она ее белит подсиненной известью. В избе две комнаты, сколько сундуков в чулане, сколько мешков! А с потолка всегда свисает хоть половинка доброго кабанчика. Сколько всякого добра! А льна-то, а полотен, а подушек и перин! А уж одежи!
А у Магды что? Нары в бараках — и все. Да эти полморга под картошку, да и те не свои. Ничего у нее нет, — как у самого что ни на есть нищего. Так куда уж ей до Матусихи!
Или хоть и другие деревенские бабы… Много о себе понимают, — бывало, едва на поклон ответят, когда встретишь их на дороге или у костела. С батрачками и разговаривать не станут. Не им чета — богачихи, на своей земле сидят.
Даже и те, что победней, считали, что они не то, что батрачки. Потому что хоть иной раз и жили в чужих избах и ходили на заработки, а все же не то, что батрацкая жизнь. Так как же это получится, чтобы вместе, сообща?
Мир представлялся Магде огромной лестницей. На самом верху — кто его знает, кто там? Наверно, цари, короли или папа римский — вместе так и сидят. А пониже — господа помещики. Еще ступенькой ниже — ксендз. Потому хоть и духовное лицо, а все же всегда о господской милости хлопочет, если ему охота жить получше.
Еще ниже — крестьянин. Такой, как Матус, как Матусиха, которые на многих десятинах хозяйничают. А еще ниже тот, у кого только клочок земли, а все-таки хозяйствует еще.
А ниже всех, в самом низу, батрацкий люд. А может, даже на лестнице не хватило для них ступеньки, может, он стоит на самой земле и только эту лестницу поддерживает?
Потому что ведь поля, лес, коровники, пруд были помещичьи. Но батраки пахали, сеяли, собирали урожай. Батрацкие жены трепали лен, пряли, щипали перо, пасли гусей и кур. Да взять хоть и огород, сплошь весь зарос бы сорняком, кабы не бабьи, кабы не батрацкие руки.
Магда задумалась над этой лестницей.
Так оно и есть, конечно. Не стоит батрак на лестнице, а только ее поддерживает. Чтобы помещику, помещице наверху хорошо жилось. Чтобы у них были тонкое полотно на скатерти, мука на хлеб, овощи к столу, рыба в пост.
