Андрэ Стиль - У водонапорной башни
— Заладил: «ты» да «ты». Про себя говори или про других, а я-то ни в жизнь не пойду.
— Если хочешь, и о других скажу — найдутся, может, такие, которые не выдержат. Пойдут на грязное дело… как на бойню скотина идет, а все-таки пойдут…
— Да ты послушай меня. Вот мой парень недавно женился, денег ни гроша нет, достать неоткуда, ну и пошел на завод, где химические удобрения вырабатывают. А ведь знает, что долго ему на такой работе не протянуть, особенно после Вьетнама. И так уж лицо у него зеленое, согнулся весь. А, как видишь, пошел.
— Ну, это другое дело. Лучше на смерть идти, чем разгружать американское оружие.
— Да, это — другим смерть готовить…
— На себя руки наложить — это твое право. Это никого не касается. А ведь то — преступление.
Сегодня, как и обычно, начинают разговор самые смелые, самые решительные, самые сознательные. А вокруг них собираются в кружок остальные — всё славные парни; они слушают, взвешивают за и против, и у каждого в голове столько разных мыслей, одна мысль сталкивается с другой, борется, старается одолеть другую, а это нелегко, потому что мысли, как люди, — когда у человека пустой желудок, много ли с него спросишь? Но все знают твердо одно: надо любой ценой положить конец такой жизни, проклятой, трагической жизни. Разве земля для того существует, чтобы ее превращали в ад?
В разговор вмешивается Юсуф, молодой докер. Когда он говорит, то даже в голосе его чувствуется, как мысль напряженно выбирает между двух рядов слов и образов, и его необычайный выговор звучит, как музыка его родины, похожая на вдруг вздымающуюся и уходящую вдаль волну прибоя.
— Нищета, — говорит Юсуф, — нищета — это как эфир, которым тебя усыпляют в операционной, перед тем как начнут резать.
— Нищета — это изнанка солдатской шинели.
— Готов руку на огонь положить… — вдруг заявляет Дюпюи. А все знают, что у Дюпюи это клятва и испытание силы своей воли. Он кладет ладонь на раскаленную конфорку, держит ее так секунду, даже не морщась, и обводит всех присутствующих взглядом.
— Руку готов на огонь положить, — говорит он, — нищета — это янки!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Резолюция Политбюро
Пора всерьез заняться партийными ячейками в порту, подтянуть их. Когда борьба за Вьетнам была в разгаре, обе эти ячейки жили полной жизнью. А потом работа пошла вяло. Наши очередные собрания как будто не отвечают запросам докеров. Конечно, им было трудно войти в обычную колею, многим казалось, что в повседневной партийной работе нет уже того накала, тогда как раньше она их удовлетворяла… Жестокие схватки в последние месяцы, борьба за «Пембеф», «Кутанс»[6] и особенно «Дьепп» преобразили людей. Партия словно взяла новую высоту, и мы дышим учащенно в непривычной для нас атмосфере. Вот о чем думал Анри. Анри не только секретарь одной из этих ячеек, но, как член бюро секции, прикреплен к обеим. Та, в которой он состоит секретарем, носит имя Димитрова. И это тем более обязывает. Когда стало известно, что докеры пожелали назвать этим именем свою ячейку, остальные ячейки в районе подняли страшный шум: другие именуют себя скромно, по названию квартала или предприятия, а им, оказывается, этого мало. Так что если наша ячейка попадет в отсталые, ей, в случае чего, спуску не будет. И правильно. Прежде чем брать себе такое имя, надо десять раз проверить свои силы. Хорошо, что потом и ячейке железнодорожников было присвоено имя Пьера Семара[7], а две другие ячейки стали называться: одна именем Мориса Тореза, другая именем Андрея Жданова. Носить такие имена — это, конечно, очень лестно, но надо доказать, что мы их достойны. Тут уж надо быть впереди. Если притязаешь на почет, прояви особую требовательность к себе. Это ведь не то что называться: ячейка квартала Рыночной площади или ячейка квартала Золотой крест… Ведь до сих пор ни одна ячейка не решилась назваться именем товарища Сталина. Действительно, какой же должна быть эта ячейка! Что касается нашей ячейки, то она сейчас не на высоте. Вторая ячейка в порту носит имя Анри Гайяра — докера, расстрелянного нацистами.
Конечно, наше отставание отчасти объясняется отчаянной нуждой докеров. Трудно живется людям, оттого и труднее стало вовлекать их в работу. На вечерние собрания их не созовешь. Да это каждый знает по себе… Тут дело не в лени, а просто, когда измучаешься да есть нечего, такая сонливость одолевает… только бы забыться, ни о чем не думать… поскорее лечь. А еще некоторые господа смеют говорить, что нам нищета на руку! Разумеется, чем беднее человек, тем больше он ненавидит этот прогнивший режим, но партия сильна как раз тем, что борется против нищеты. Нет, не только в нищете дело, если бы не партия, нищета могла бы довести бог знает до чего! Одним словом, надо обе ячейки поставить на ноги. Многое тут зависит от сегодняшнего собрания.
Как это ни глупо, Анри даже робеет. Вот что получается, когда слишком утюжишь свой доклад. Обычно Анри чувствует себя на собраниях совершенно свободно, перед глазами держит только краткий конспект и говорит непринужденно, просто, как само скажется. Он знает всех и каждого не первый год, ячейка — как одна семья, привыкливсе высказывать друг другу без обиняков, напрямик. На этот раз, учитывая особую важность собрания, Анри засел за журналы и газеты, погрузился в «Юманите», «Франс нувель», «Кайе дю коммюнизм»[8]. Во-первых, радо было хорошенько все продумать, уяснить вопрос самому себе, а затем уж готовиться к докладу. Доклад, впрочем, будет короткий, Анри написал его от первого до последнего слова. А подготовка — это коварное дело; иной раз у тебя такое обилие материала, что не знаешь, с какого конца подойти, и запутаешься. Кроме того, хотя Анри привык выступать на собраниях и думает не о своей особе, а о том, как будут восприняты его слова, все же, когда рядом, в президиуме, сидит кто-нибудь из более опытных товарищей, человек, который лучше разбирается в политических вопросах, Анри чувствует себя как-то стесненно. А сегодня как раз будет Жильбер, секретарь секции. Да еще когда читаешь все по бумажке, это не очень располагает других высказываться. Ну, ладно, лишь бы не сбиться… В итоге Анри не успел даже перекусить до собрания. Он попробовал было съесть кусок хлеба, но чуть не подавился, как будто проглотил порошок, не запив водой. Сегодня самое важное — именно прения. Жильбер, инициатор совместного собрания обеих ячеек, когда обещал прийти, особо подчеркнул в разговоре: «Надо, чтобы высказалось побольше народу. Если товарищи стали реже посещать собрания, значит, это неспроста, — сказал он, — пусть они сами и объяснят причины, они лучше знают. А то мы частенько упрекаем людей, а их мнения не знаем. Вот и получается, что мы не охватываем массу».
Решено было всех обойти и пригласить лично, а кроме того, политически подготовить собрание — выпустить специальную листовку о борьбе партии и, в частности, портовых ячеек за интересы докеров; далее, пригласить беспартийных, сочувствующих нам, послушать, что они скажут, тогда ясно будет, что же, в конце концов, мешает развернуть работу. Собрание надо открыть докладом, вернее кратким вступительным словом, привести факты, примеры и тут же поставить вопрос товарищам: а вы сами что думаете по этому поводу?
Сразу же, еще до открытия, все почувствовали, что собрание удастся. К назначенному времени — в 8 часов 30 минут вечера — явилась половина всего состава ячеек, много новых лиц, много товарищей, которых уже давно не было видно на собраниях. Неприятно, конечно, что люди опаздывают, но это такая болезнь, от которой не сразу излечиваются. Хорошо, если начнется в девять. Кстати, можно поручиться, что в числе первых окажутся сочувствующие и редкие гости — значит, отвыкли не только приходить… но и опаздывать. Нет худа без добра! Те же, кто никогда не пропускает собраний, по-видимому, явятся последними. А ведь активисты должны бы подавать пример. И сам Жильбер запоздал, его до сих пор не видно.
— А, пропащая душа! — кричит Анри знакомому рабочему и завязывает с ним разговор — больше для того, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей о своем выступлении.
— Да, пропащая, — насмешливо отвечает рабочий, уже пожилой человек, в маленькой черной кепочке с загнутым вверх козырьком. — Когда надо делать дело, я всегда тут. Но у вас дело что-то плохо идет.
— Странно ты говоришь. Как будто сам ты — посторонний.
— На последних собраниях, когда ни придешь, больше двадцати — двадцати пяти человек не бывало; это из пятидесяти-то человек, и все одни и те же. Ежели желаешь знать, почему я пришел… — старик помахал пальцем перед самым носом своего собеседника, так что тот невольно откинул голову —…могу тебе объяснить. Вовсе не потому, что меня лично пригласили. Мало ли бывало собраний. А вот надпись на шлюзной камере — это дело! Чувствуешь, что организация существует, живем, не стоим на месте! А как было последнее время? Не поймешь, есть у нас ячейка или ее нет вовсе. Приходишь, послушаешь, что тут говорят, примут у тебя членский взнос, ну еще брошюрку новую приобретешь. Это все хорошо. Да народ-то нас не чувствовал. Я тебе больше скажу. Иногда просто походишь между людьми, понаблюдаешь — и узнаешь больше, чем на наших собраниях. Собранием дело не кончается, надо в жизнь вгрызаться, а иначе все ни к чему, так, разговоры одни, зря только время теряем.
