Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья
Анфимьевна простудилась и заболела. Последний раз Самгин видел ее на ногах поздно вечером, на другой день после того, как удавился повар.
В кухне никого не было, почти все люди с баррикад, кроме дежурных, совещались в сарае. Самгина смутила тяжелая возня на чердаке; он взял лампу, вышел на черное крыльцо и увидал, что старуха, обняв повара сзади, под мышки, переставляет его маленькую фигурку со ступени на ступень. Повар, прижав голову к левому плечу и высунув язык, не гнулся, ноги его были плотно сжаты; казалось, что у него одна нога, она стучала по ступеням твердо, как нога живого, и ею он упирался, не желая спуститься вниз. Осветив руки Анфимьевны, вспухшие на груди повара, Самгин осветил и лицо ее, круглое, точно арбуз, окрашенное в лиловый цвет, так же как ее руки, а личико повара было темное и похоже на большую картофелину.
– Куда вы его, куда? – шопотом спросил Самгин. Старуха, покрякивая и задыхаясь, ответила:
– Ничего, не беспокойтесь. У меня салазки припасены. Медник отвезет. Он – услужливый...
Сойдя с лестницы, она взяла повара поперек тела, попыталась поднять его на плечо и – не сладив, положила под ноги себе. Самгин ушел, подумав:
«В другое время я бы помог ей».
Он уже так отупел, что виденное не взволновало его. Теперь Анфимьевна лежала, задыхаясь, в своей комнате; за нею. ухаживал небритый, седой фельдшер Винокуров, человек – всегда трезвый, очень болтливый, но уважаемый всей улицей.
– Знаменитая своей справедливостью женщина, замечательнейшая, – сипло говорил он. – Но – не вытянет. Пневмония. Жаль. Старичье – умирает, молодежь – буянит. Ох, нездорова Россия…
Дважды приходили солдаты, но стреляли они издали, немного; постреляют безвредно и уйдут. Баррикада не отвечала им, а медник посмеивался:
– Бесполезно патроны тратят, сукины сыны... И хвастливо говорил:
– В старое бы время: ребята – в штыки! И успокоились бы душеньки наши в пяток минут... Лаврушка нашел, что:
– Пули щелкают, как ложкой по лбу.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, – ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, – казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его:
– Не дергайся. Стыдно.
Но Лаврушка, вздрагивая, изумленно выкатив глаза, всхлипывал и бормотал:
– Ой, больно! Ну, и больно же, ой, господи! Да – не троньте же... Как я буду жить без руки-то? – с ужасом спрашивал он, хватая здоровой рукой плечо студента; гладя, пощупывая плечо и косясь мокрыми глазами на свою руку, он бормотал:
– Какой же революционер с одной-то рукой? Товарищ Панфилов – отрежут руку?
Но вечером он с подвязанной рукой сидел за столом, пил чай и жаловался Якову:
– Больно долго не побеждаем, товарищ! Нам бы не ждать, а броситься бы на них всем сразу, сколько тысяч есть, и забрать в плен.
Яков совершенно серьезно говорил ему:
– Так оно и будет. Обязательно бросимся, и – крышка им! Только вот тебе, душечка, руку надо залечить.
Первый раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, – такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, – только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица Капитана и многих других рабочих значительно характернее.
«Почему же командует этот?» – подумал Самгин, но ответа на вопрос свой не стал искать. Он чувствовал себя сброшенным и в плену, в нежилом доме.
Теперь, когда Анфимьевна, точно головня, не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, – теперь Настя не во-время давала ему чай, кормила все хуже, не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, – верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться всё так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Уже давно никто не посещал его, – приятели Варвары, должно быть, боялись ходить в улицу, где баррикады. Любаша Сомова тоже исчезла. Он чувствовал, что с каждым днем тупеет, его изнуряла усталость. Вечерами, поздно, выходил на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, – казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и – должна же она взорваться! Иначе – сойдешь с ума. Обе баррикады, и в улице и в переулке, обросли снегом; несмотря на протесты медника, их все-таки облили водой. Теперь они были глыбами льда, а формою похожи на лодки, килем вверх. Поливали водой обыватели; в переулке дважды выплеснули на баррикаду помои.
Как-то вечером подошли человек пять людей с ружьями и негромко заговорили, а Лаврушка, послушав, вдруг огорченно закричал:
– Ну, уж – нет! Это – наша баррикада, мы не уйдем! Ишь вы какие!
А утром Настя, подавая чай, сказала:
– Анфиньевна – кончилась... скончалась.
Самгин молча развел руками, а горничная спросила:
– Что же делать с ней? Ночью я буду бояться ее, да и нельзя держать в тепле. Позвольте в сарай вынести?
– Очень хорошо, – сказал он. Ему послышалось, что девушка говорит строптиво, но, наклонясь над столом, он услышал тихое всхлипыванье.
– Ну, что же плакать? – не глядя на нее, заговорил он. – Анфимьевна... очень стара! Она была исключительно примерная...
– Клим Иванович, – услышал он горестный возглас, – наши говорят, что из Петербурга гвардию прислали с большими пушками...
Самгин поднял голову. Настя, прикрывая рот передником и всхлипывая, говорила вполголоса, жалобно:
– Перебьют наших из пушек-то. Они спорят: уходить или драться, всю ночь спорили. Товарищ Яков за то, чтоб уходить в другое место, где наших больше... Вы скажите, чтоб уходили. Калягину скажите, Мокееву и... всем!
– Да, конечно, я – скажу! – обещал Самгин очень бодрым тоном, который даже удивил его. – Да, да, против пушек, – если это верно...
– Верно! Вчера на Николаевском вокзале машинистов расстреливали, – жаловалась Настя.
– Н-ну, зачем же машинистов? – раздумчиво сказал Самгин. – О машинистах, разумеется, неверно. Но отсюда надо уходить. – Вы идите, я поговорю...
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, – неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, – там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
– Лаврушка прикладом ударил нечаянно, – ответил он на вопрос Клима, пощупав ноготь и морщась. – Гости приехали, Семеновский полк, – негромко сообщил он. – Что будем делать – спрашиваете? Драться будем.
– Против пушек, – напомнила Настя, разрезая на столе мерзлый кочан капусты.
– Пушка – инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, – поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. – Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, – разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. – Так что... – тут Яков какое-то слово проглотил, – так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
– Я не беспокоюсь, – заявил Самгин.
– Н-ну, как же это? Все беспокоятся.
– Куда же вы? – спросил Самгин.
– На Пресню. Оттуда и треснем. Или – сами там треснем.
Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он – лишний, и вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не делал этого. На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел голос Лаврушки.
– Я же говорил: пушки-то на Ходынке стоят, туда и надо было идти и все испортить, а мы тут сидели.
Из ворот соседнего дома вышел Панфилов в полушубке и в шапке, слишком большой для его головы.
– Адрес – помнишь? Ну, вот. И сиди там смирно. Хозяйка – доктор, она тебе руку живо вылечит. Прощай.
Лаврушка быстро пошел в сторону баррикады и скрылся за нею; студент, поправив шапку, посмотрел вслед ему и, посвистывая, возвратился на двор.
