Синклер Льюис - Том 9. Рассказы. Капкан
Изгнанники единогласно заявляли, что они немедленно вступят в Иностранный легион первой же страны, которая объявит войну Соединенным Штатам и сметет их с лица земли.
Три месяца Уит вместе с другими громил и крушил все американское, но вскоре после пикника с Айседорой он внезапно сделался патриотом. Всему виною был Майлз О Селливэн, который учинил в один прекрасный день публичное поношение жареной курицы — излюбленного американского блюда, — утверждая, что это детская еда.
А дело было как раз перед обедом, к тому же Майлз обладал превосходным даром слова. Чем больше Уит слушал его, тем соблазнительнее рисовались ему куриное крылышко с поджаренной, хрустящей корочкой, кукурузные оладьи под кленовым сиропом, и консервированный сладкий картофель, и прочая грубая стряпня, от которой брезгливо отворачивались выросшие на этой стряпне американские эстеты.
Уит вскочил, издав рычание, которое было воспринято Майлзом, как дань его остроумию.
Но Майлз ошибся.
Уит понесся по бульвару Распай. Не раз до этого, ехидно ухмыляясь, он посматривал на приютившийся там отталкивающе американский ресторанчик «У черной нянюшки». Сейчас Уит пулей влетел туда. Голосом, в котором слышалась еле сдерживаемая истерика, он заказал жареную курицу, консервированный сладкий картофель и кукурузные оладьи под кленовым сиропом.
Если уж быть абсолютно объективным — что, впрочем, невозможно, — курица оказалась пережаренной, оладьи отмокли, консервы были настоящая отрава, а сироп не имел ничего общего с кленами. Однако Уит ел всю эту снедь с гораздо большим удовольствием, чем те творения кулинарии, которые он открыл в Париже.
Знакомые с детства кушанья пробудили воспоминания о родном и близком… Первые студенческие рождественские каникулы; свежий запах снега; девочки, в которых он был влюблен мальчишкой; товарищи, с которыми играл. Обед в ресторане, когда он был на последнем курсе, нежная грусть расставания с родителями.
Хорошее было время: все ясно, и просто, и честно.
Уит вышел из ресторана «У черной нянюшки», весь погруженный в воспоминания о снеге на Чепел-стрит и Нью-Хейвен Грин, и попал прямо под первый снег парижской зимы. И это было не так уж приятно.
Хотя Уит окончил университет, он все же немного разбирался в географии и должен был бы знать, что Париж находится не в тропиках. Тем не менее ему почему-то казалось, что здесь, в столице мира, просто не может быть холодно и промозгло. Он поднял воротник своего легкого пальто и зашагал… куда глаза глядят.
Пройдя несколько кварталов, Уит почувствовал, что снег и холодный ветер, сначала приведшие его в уныние, даже бодрят и успокаивают. Он шел и бормотал что-то отрывочное, подобное наброскам будущих мыслей:
— Нет у меня способностей к живописи! Рекламы станков я еще сумел бы рисовать. Не больше! Париж! Ни один город в Америке не сравнить с ним! Но я здесь чужой. Парижу нет до меня дела. И настоящих — то французов я не знаю, кроме моей хозяйки, прислуги, да нескольких официантов, и полицейских, да той пишущей братии, которая вертится в кафе «Фанфарон». И не удивительно, что вертится, — мы поддерживаем их больше, чем сами французы. Бедняга Т. Джефферсон! Хочет, чтобы сын стал признанным талантом! Пожалуй, надо все же иметь талант для того, чтобы быть талантом… Черт! Жаль, что нет здесь Стайви Уэскотта! С удовольствием выпил бы с ним!
Сам не зная, как это случилось, Уит перешел со священного Левого берега на буржуазный Правый. Изменив «Фанфарону» и Айседоре, он укрылся от своих невзгод в Cafe de la Paix.
У самой двери сидел круглолицый американец лет пятидесяти в очках и грустно посматривал вокруг, ища, с кем бы провести вечер.
Унт и сам не мог бы сказать, каким долгим и сложным путем он пришел к мысли избрать себе в товарищи этого Бэббита. Он плюхнулся на стул рядом с незнакомцем, пробормотав: «Разрешите?»
— Садись, сынок. Чертовски рад! Американец?
— Факт!
— До чего, понимаешь ты, приятно опять поговорить с белым человеком! Живешь здесь?
— Занимаюсь в студии.
— Скажи, пожалуйста, какая штука!
— Штука-то невелика. Не выходит из меня художника.
— Ну и плевать! Сейчас поживешь здесь в свое удовольствие, поучишься уму-разуму, пока молод, а потом вернешься в Штаты и займешься делом. Ты с Востока?
— Нет, я из Зенита.
— Да ну! И родители там живут?
— Да. Мой отец владелец компании «Мелкокрупяные Изделия», Т. Джефферсон Дибл.
— Провались я на этом самом месте! Да ведь я знаком с твоим папашей! Моя фамилия Тнтус, Зернотранс — портировочная Корпорация, Буффало. Мы с твоим папашей не одну сделку провернули. Ах, чтоб тебе! Кто б подумал, что встречу знакомого? И где? Завтра уезжаю, а ведь за все время в первый раз со своим человеком словом перекинулся. Послушай, сынок, окажи мне честь, поедем кутнем вместе, да так, чтоб небу жарко стало.
Они отправились смотреть ревю «Обозрение двух полушарий», отрекомендованное Майлзом О'Селливэном как самое непристойное во всей Европе. Уит был шокирован. Он изо всех сил старался, чтобы ревю ему понравилось. Он говорил себе, что иначе он выходит полным провинциалом, неинтеллигентным человеком, попросту американцем. Но ему становилось все больше не по себе при виде штучек, которые выделывали девицы из «Обозрения». Взглянув исподтишка на мистера Титуса, Уитни обнаружил, что тот нервно вертит в руках рюмку и покашливает, как будто у него саднит горло.
— Мне что-то не очень нравится, — пробормотал Уит.
— Мне тоже, сынок. Давай смотаемся отсюда.
Он и поехали в бар «Новый Орлеан» и выпили там виски с содовой. Поехали в бар «Канзас-Сити» и выпили по коктейлю. Поехали в бар «Эль Пасо» и выпили виски с сахаром. Потом поехали в бар «Виргиния». К этому времени мистер Титус был исполнен дружелюбия и мужественного веселья.
Прислонившись к стойке, мистер Титус возвестил джентльмену из Южной Дакоты:
— Я из Буффало. Фамилия — Титус.
— А я из Янктона. Смит.
— А-а, значит, вы тот самый Смит, о котором я так много слышал?
— Ха-ха-ха, правильно!
— В Буффало бывали?
— Проезжал мимо.
— Ну так вот, держу пари, что за ближайшие десять лет население Буффало увеличится не меньше, чем на двадцать семь процентов.
— Выпей еще стаканчик.
— Пей, плачу я.
— Бросим жребий, кому платить.
— Верно! Сейчас бросим жребий. Эй, Билли! Есть у вас кости?
Когда они разыграли, кому платить за виски, мистер Титус громогласно объявил:
— Послушай, я тебя еще не познакомил с моим молодым другом Уитни Диблом.
— Рад познакомиться.
— Он художник.
— Скажи, пожалуйста!
— Да, сэр, знаменитый художник. По всему свету продает картины. В Лондоне, и в Форт-Уэрте, и в Копенгагене — всюду. Тысячи долларов! Мы приятели с его отцом. Как бы я хотел повидать доброго старого Дибла! Как я по нему соскучился!
Тут мистер Титус стал тихо лить слезы, и Уит повез его домой.
На другое утро, в тот час, когда ему полагалось заниматься в студии мсье Шелкопфа, Уит провожал мистера Титуса на вокзале Сен-Лазар. Уит чуть-чуть приуныл. В поезде ехало множество возвращавшихся домой хорошеньких молодых американок, с которыми было бы так приятно играть в дек-теннис.
Вот так и получилось, что Уит предался самому гнусному пороку, которому только может предаться американец, проживающий в Париже. Он стал заводить знакомства с толстыми тоскующими американцами и показывал им как раз те из достопримечательностей Парижа — Эйфелеву башню, например, — на которые храбрые мальчики из кафе «Фанфарон» наложили особое табу.
Уитни делал отчаянные попытки написать хотя бы одну приличную картину, стараясь изо всех сил отучиться от манеры рисовать легко и быстро. Наконец он создал нечто декоративное в лилово-буро-красных тонах, выгодно отличавшееся, на его взгляд, от его прежней честной фотографии.
И, созерцая его творение, мсье Шелкопф в первый и последний раз изрек внятно:
— Со временем из вас выйдет хороший банкир.
Накануне отъезда домой на летние каникулы Уит повел Айседору в маленький застекленный ресторанчик, прилепившийся к склону Монмартра и обозревающий с высоты весь Париж. С нее слетело все ее позерство. Сжимая его руки, она горячо молила:
— Уит! Любимый! Ты снова будешь дышать отравленным воздухом Среднего Запада. Тебя будут пытаться оторвать от искусства, от творчества, от свободы, от всего прекрасного и удивительного, что останется здесь на века, когда машины уже превратятся в кучу лома. Дорогой мой, не дай им соблазнить тебя их хваленой предприимчивостью, обещаниями миллионов!
— Глупышка! Ну что ты! Терпеть не могу коммерции. Я обязательно приеду опять осенью.
Уит просил фанфаронских прозелитов не провожать его. Чуточку взгрустнув от сознания, что кипучий город Париж так мало интересуется его персоной, он отправился на вокзал один и никого не искал глазами на платформе, уныло шагая вслед за носильщиком к вагону.
