Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
Селлен глядел тем долгим взглядом, которым смотрят только жители побережья или равнины.
— Да, какая-то ошибка есть. Ты не видишь ее?
— Тут одни мужчины! Это слишком сухо!
— Да, именно. И как это ты увидел!
— Значит, тебе нужна женщина?
Лундель посмотрел, не шутит ли тот, но это было трудно понять, потому что теперь он свистел.
— Да, мне недостает женской фигуры, — сказал он.
Стало тихо и неуютно: так препираются старые знакомые с глазу на глаз.
— Если бы только достать как-нибудь натурщицу. Академических я не хочу, их знают все, да к тому же здесь религиозная тема.
— Ты хочешь иметь что-нибудь получше? Понимаю! Если бы ей не следовало позировать обнаженной, я, может быть, мог бы…
— Обнаженной ей вовсе не надо быть. С ума ты сошел, что ли? Среди такого количества мужчин, да к тому же религиозная тема…
— Да, да, это мы знаем. Но ей надо иметь костюм, что-нибудь восточное, она должна наклоняться вперед, как бы поднимая нечто с земли, так, чтобы были видны плечи, шея и первый спинной позвонок, понимаю! Но в религиозном стиле Магдалины! С птичьего полета!
— И все-то ты должен высмеять и уличить!
— К делу! К делу! Тебе надо натурщицу, без этого нельзя! Ты сам ничего не знаешь! Прекрасно! Твои религиозные чувства запрещают тебе завести таковую, значит, я и Ренгьельм, как легкомысленные ребята, доставим тебе натурщицу!
— Но это должна быть приличная девушка, предупреждаю!
— Конечно! Посмотрим, что мы сможем сделать послезавтра, когда получим деньги!
Они спокойно и тихо занимались живописью, пока не пробило четыре, а потом и пять часов. Время от времени они бросали беспокойные взгляды на улицу. Селлен первый прервал боязливое молчание.
— Оле заставляет себя ждать! С ним, наверно, что-нибудь случилось! — сказал он.
— Да, тут что-то неладно! И зачем ты всегда посылаешь этого бедного шута? Сам бы делал свои дела!
— Ему ведь больше нечего делать, вот он так охотно и ходит.
— Этого ты не знаешь, и вообще еще неизвестно, чем когда-нибудь кончит Оле. У него большие планы, и он каждый день может встать на ноги. Тогда будет хорошо быть в числе его друзей.
— Нет, что ты говоришь? Какое же великое произведение он создаст? Охотно верю, что Оле станет великим человеком, даже и не будучи скульптором! Но, черт подери, его долго нет! Не думаешь ли ты, что он истратит деньги?
— Да, да! Он давно ничего не получал, и искушение, может быть, стало слишком сильным для него, — ответил Лундель и затянул пояс на два отверстия, обдумывая, что он сам сделал бы на месте Оле.
— Да, не будешь больше, чем человеком, а человек себе самому ближе всего, — сказал Селлен, знавший наверное, что он сделал бы. — Но я не могу больше ждать; мне нужны краски, если бы даже пришлось их украсть. Я поищу Фалька.
— Ты хочешь еще повысосать из бедного малого? Ты еще вчера только взял у него на раму. И немалые деньги.
— Дорогой мой! Я принужден забыть о стыде; тут ничего не поделаешь. Чего только не приходится сносить… Впрочем, Фальк великодушный человек, понимающий, в какое положение можно попасть. Во всяком случае я иду теперь. Если Оле придет, то скажи ему, что он скотина! Прощай! Приходи в «Красную комнату»; там мы увидим, смилостивится ли наш хозяин и даст ли нам что-нибудь поесть до захода солнца! Запри дверь, если уйдешь, и положи ключ под порог! Прощай!
Он ушел и вскоре стоял перед дверью Фалька на улице Граф-Мати {51}. Он постучался, но ответа не было. Он открыл дверь и вошел. Фальк, которому, должно быть, снились тревожные сны, вскочил и глядел на Селлена, не узнавая его.
— Добрый вечер, брат, — приветствовал его Селлен.
— Ах, это ты? Мне снилось что-то странное. Добрый вечер! Садись и выкури трубку. Разве уже вечер?
Селлену показались знакомыми эти симптомы, но он не подал виду и продолжал беседу:
— Ты, должно быть, не был сегодня в «Оловянной пуговице»?
— Нет, — отвечал Фальк смущенно, — я не был там, я был в «Идуне».
Он не знал наверняка, приснилось ли ему это или он действительно был там; но он был рад, что сказал это, так как стыдился своей неудачи.
— Это хорошо, — подтвердил Селлен, — в «Оловянной пуговице» неважный стол.
— Да, конечно, — сказал Фальк. — Их бульон никуда не годен.
— Да, а потом еще старый эконом стоит и считает бутерброды, негодяй.
При слове «бутерброд» Фальк пришел в сознание, он не чувствовал голода, хотя и замечал некоторую слабость в ногах. Но эта тема ему была неприятна, и надо было ее сейчас же переменить.
— Скажи, пожалуйста, — сказал он, — ты к завтрашнему дню окончишь картину?
— К сожалению, нет!
— Что случилось?
— Я никак не могу кончить!
— Ты не можешь? Почему же ты не сидишь дома и не работаешь?
— Ах, это старая, вечная история, дорогой брат. Нет красок, красок!
— Этому можно помочь: может быть, у тебя нет денег?
— Будь у меня деньги, не было бы никакой беды!
— У меня тоже нет. Что тут делать?
Селлен опустил глаза, пока взгляд его не достиг уровня жилетного кармана Фалька, в который уходила весьма толстая золотая цепочка; не потому, что Селлен думал, что это золото, настоящее золото, ибо этого он не мог бы понять; как можно быть таким сумасбродом, чтобы носить столько золота на жилете. Его мысли приняли между тем определенное направление.
— Если бы я по меньшей мере имел бы что заложить; но мы были так неосторожны, что в первый солнечный апрельский день отнесли наши зимние пальто в ломбард.
Фальк покраснел. Он еще не делал таких вещей.
— Вы заложили пальто? — спросил он. — Разве вам дали что-нибудь за них?
— За все можно что-нибудь получить, за все, — подчеркнул Селлен, — если только имеешь что-нибудь.
Перед глазами Фалька все завертелось. Он сел. Потом он вытащил свои золотые часы.
— Что, как ты думаешь, можно получить за это вот с цепочкой?
Селлен взвесил будущие заклады на руке и оглядел их взглядом знатока.
— Это золото? — спросил он слабым голосом.
— Это золото!
— С пробой?
— С пробой!
— И цепочка тоже?
— И цепочка тоже!
— Сто крон! — объявил Селлен и так потряс руку, что цепочка зазвенела. — Но жалко! Тебе не надо закладывать своих вещей из-за меня.
— Тогда для меня, — сказал Фальк, не желавший блистать альтруизмом, которого у него не было. — Мне тоже нужны деньги. Если ты превратишь их в деньги, ты окажешь мне услугу.
— Ну пожалуй, — сказал Селлен, не хотевший слушать своего друга. — Я заложу их! Соберись с духом, брат. Жизнь порой горька, видишь ли, но надо с ней бороться.
Он похлопал Фалька по плечу с сердечностью, редко проникавшей сквозь броню насмешки, которую он носил.
Потом они вышли.
Было семь часов, когда все было сделано. Они купили красок и пошли в «Красную комнату».
«Салон» Бернса {52} только начинал играть свою культурно-историческую роль в стокгольмской жизни, положив конец нездоровой кафешантанной атмосфере, процветавшей в шестидесятых годах в столице и оттуда распространившейся по всей стране. Здесь с семи часов собирались толпы молодых людей, находившихся в ненормальном состоянии, которое наступает, когда покидаешь отчий дом, и длится, пока не обзаведешься своим.
Здесь сидели компании холостяков, убежавших из одиноких комнат к свету и теплу, чтобы встретить человеческое существо, с которым можно было бы поболтать. Хозяин делал несколько попыток занимать публику пантомимой, акробатами, балетом и тому подобным; но ему ясно выразили, что сюда приходят не веселиться, а отдыхать; нужна была комната для беседы, для собраний, где можно было бы всегда найти знакомых. Так как музыка не мешала разговаривать, даже скорее способствовала, то ее терпели, и она мало-помалу стала вместе с пуншем и табаком необходимым элементом стокгольмского вечера.
Таким образом, салон Бернса стал клубом молодежи всего Стокгольма. И каждый кружок избрал себе угол: колонисты из Лилль-Янса завладели внутренней шахматной комнатой за южной галереей, которая за свою красную мебель и ради краткости получила прозвище «Красной комнаты». Там непременно встречались, хотя днем все были рассыпаны, как горох; оттуда делались настоящие набеги в зал, когда нужда была велика и надо было достать денег. Тогда устраивали цепь: двое шли с боков по галереям и двое шли вдоль по залу; выходило нечто вроде невода, который редко вытаскивали пустым, так как новые гости все время притекали.
Сегодня в этом не было надобности, и поэтому Селлен так спокойно опустился на красный диван в глубине комнаты. После того как они разыграли друг перед другом маленькую комедию, обсуждая, что бы им выпить, они решили, что надо поесть. Они только начали трапезу и Фальк почувствовал, как росли его силы, когда длинная тень упала на их стол — перед ними стоял Игберг, бледный и изможденный, как всегда. Селлен, находившийся в счастливых обстоятельствах и потому ставший добрым и вежливым, тотчас же спросил, не может ли он составить им компанию, просьбу поддержал и Фальк. Игберг церемонился, оглядывая содержимое блюд и стараясь прикинуть, будет ли он сыт или полусыт.
