Коммунисты - Луи Арагон
— Я сегодня слушала Лондон… Там этой речью довольны. Для них самое важное — нейтралитет.
— Да, детка? Ну, а сегодняшний «Попюлер» ты читала? Там другое поют. В Лондоне можно говорить о нейтралитете Москвы, а в Париже упрячут в тюрьму какого-нибудь несчастного служащего метро или торговку, если они только заикнутся, что верят в этот нейтралитет… У нас сказали, что русские заключили с Гитлером военный союз. После этого русские выгнали крупных помещиков из Латвии и Эстонии вместе со всем прочим сбродом и выстроили свои войска перед армией Гитлера… ни шагу дальше… тут войне положен предел… потом задержали «Сити оф»… как его там… вместе с его немецкой командой, и Молотов говорит — строгий нейтралитет… Но Блюму и компании во что бы то ни стало нужен германо-советский военный союз, чтобы им, подпевалам, не оказаться лжецами и чтоб продолжали хватать коммунистов, единственных людей, которые правы…
Мартина слушала его, и на душу ей сходил мир. Взволнованная речь Лебека баюкала ее. Она отлично слышала все, что он говорил, она не спала, но его слова укачивали ее, как волны, словно они с Франсуа плыли в ясную погоду на корабле, и хотя она знала, что электричество выключено, сквозь сомкнутые веки проникал золотой свет и в нем трепетала легкая тень… верно, парус корабля при перемене курса…
Вдруг Франсуа повернулся к ней и, облокотившись на подушку, сказал: — Послушай…
— Что такое? Терпеть не могу, когда ты так вдруг вскакиваешь… я уже засыпала.
— Я вспомнил… Скажи… тебя как будто ни капли не задело, что я был у хорошенькой женщины…
— А почему это должно меня задевать? Ну и что ж, что она хорошенькая?
— Как же так, Мартина, значит ты совсем не ревнуешь?
— Это личное дело каждого… все равно, как религия… и какой толк ревновать, что от этого изменится?
— Вот так открытие после семи лет супружеской жизни!.. Значит, если я стану заглядываться на хорошеньких женщин… тебе это будет все равно?
— Я сама заглядываюсь на красивых мужчин…
— Ах ты, бесстыдница!.. Хочешь, чтоб я всю ночь не спал, так нет же, ничего не выйдет… я сегодня в прекрасном настроении… я тебе не верю…
— Чему не веришь? Что я на красивых мужчин заглядываюсь… напрасно, это гораздо правдоподобнее, чем если бы я тебя уверяла, что заглядываюсь на уродов…
— Брось шутить, милочка… такими вещами не шутят… Ну, заглядываешься, заглядываешься… в конце концов, если ты только заглядываешься…
— Ты мне надоел! Если я говорю «заглядываюсь», я говорю «заглядываюсь» и ничего другого. Разумеется, я при этом думаю — очень недурен молодой человек… ничуть не хуже того вчерашнего… с ним, должно быть, хорошо, он, верно, умеет целоваться…
— Мартина!
— Ну, что Мартина? Не будешь же ты уверять, будто сам никогда не думаешь о том, что хорошо бы с той или с другой… Не ври, я тебя отлично знаю.
— Это совсем другое дело.
— Ах так! Мужчины — совсем другое дело? Видали коммуниста!
— Какого чорта ты коммунизм приплела…
— Ты, кажется, говорил, что у тебя прекрасное настроение? Знаешь, по-моему, ты ревнуешь… тогда лучше объясниться раз навсегда… Можно любить мужа и заглядываться на других мужчин… все женщины такие…
— Откуда ты знаешь?
— Ну, ведь говорим же мы между собой. Я не вижу, что тут дурного — заглядываться на мужчину… любуемся же мы на драгоценности в витринах и при этом нам не приходит в голову разбить стекло и взять их. Почему не помечтать?
— Конечно, почему ж не помечтать… Но только не об этом… разве тебе не довольно моей любви?
— Ты уже переходишь на личности. Ну, конечно, довольно. Но что значит — довольно? Глупыш. Ну, поцелуй меня…
— Нет, нет, я хочу все выяснить… Поцелую потом… если будет за что.
— Вот противный! Так ты на самом деле воображаешь, что красивей тебя на свете нет?
— Какое это имеет отношение? Значит, ты сравниваешь? Ты находишь, что есть мужчины…
— Есть мужчины красивей тебя, ну, конечно, есть. А иначе, какая была бы цена моей любви! Есть мужчины, которые, будь они немного понастойчивее… но до этого не допускаешь. В этом и есть наша добродетель…
— Предположим. Но скажи, кто, например? Назови хоть одного. Кого ты находишь таким красавцем, кого ты находишь настолько красивей меня, что будь он немного понастойчивей…
— Ну, мало ли кто… я бы могла назвать нескольких… Хотя бы Жан-Блэз…
— Меркадье? Удружила! Если бы Меркадье был понастойчивей…
— Успокойся, он об этом и не думает! Но, если бы он был понастойчивей… я не говорю, что сошлась бы с ним, потому что у меня есть ты, дурачок, но меня бы это немного взволновало…
— Мартина… но ведь это же ужасно! Жан-Блэз…
— Я могла бы выбрать и похуже. Совершенно объективно — Жан-Блэз красивее тебя… И потом у него нет веснушек. Может быть, женщинам веснушки и идут, но мужчинам… по-моему, это выглядит как-то неопрятно…
— Ах, ты хитрющая! Так вот в чем дело! Это месть? Ладно, поцелуй меня, я разрешаю…
— Вы слишком добры, милостивый государь… Господи, где предел мужскому самомнению?
— Как бы там ни было, Роретта пристроена, — сказал Франсуа, — и не у Жан-Блэза, плутовка… Скажи, ты куда «Юманите» спрятала?. Потому что завтра же машина заработает…
XX
— От брата, — сказала Эжени, протягивая письмо.
Сесиль никогда не интересовалась родными своей прислуги. Она краем уха слышала, что у ее горничной есть брат, та как будто даже говорила, что сама его вырастила… Но это ее не касалось и никаких конкретных представлений не вызывало. Да, у Эжени есть брат; и этот брат сейчас, разумеется, должен быть в армии. Сесиль знала о существовании брата горничной Эжени, но знала это как-то совсем иначе, не так, как она знала о существовании двух братьев Луизы или своего брата Никки. Горничная, тридцатидвухлетняя девушка, всегда ходила в закрытом черном платье с белым воротничком, была очень преданна, держала в образцовом порядке квартиру и белье, отлично гладила ее блузки и брюки Фреда. А отношения Эжени с другими людьми были для Сесиль чистой абстракцией. Кухарка была замужем и жила в Ванве, что дало возможность занять вторую комнату для прислуги под сундуки. А Эжени
