Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Алесь поднял бокал.
— Я пью, чтобы рыцари стали рыцарями и мужи — мужами.
Он выпил. Минуту стояла тишина. Потом — сначала несмело, с мест Бискуповича и Мнишка, а потом сильнее и сильнее зазвучали рукоплескания.
...Речь понравилась. Немного по-молодому горячая, но это ничего. Молодой есть молодой. Алеся приняли единогласно, хотя некоторые долго раздумывали. И все-таки отдали шары и они. Побоялись общего мнения. Речь была крамольной, и потому, если бы слухи о ней дошли до посторонних, до администрации — прежде всего заподозрили бы тех, кто не бросил шара. А это было опасно.
Общее осуждение было безграничным, и потому даже самый подлый, самый разгневанный не рисковал идти на донос. Лишь этим и можно было объяснить, что за десять лет, которые были перед восстанием, из многих тысяч участников заговора не был арестован никто.
В разговорах после приема многие не прятали своего раздражения на молодого Загорского. Были споры. Была и перебранка.
Среди наиболее правых твердо вгнездилось мнение:
— А Загорского сынок... Слышали? Якоби-инец.
«Якобинец» тем временем меньше всего думал о своей речи.
Сразу после приема (присутствовать в тот вечер на заседании новоизбранному не разрешалось, чтобы не слышал прений о себе) два брата Таркайлы перехватили его и отчего-то стали приглашать к себе. Он бы куда с большим желанием поехал к кому-либо из друзей, но никто не решился нарушать «право первого». Алесь вспомнил о Майке и с отчаянием махнул рукою:
— Давайте!
Братья начали хлопать его по плечам, реветь медвежьими голосами, что смелым был, как лев, что так и надо.
Закутали в шубу, потащили раба божьего к большущим саням, которые были похожи на иконостас: по металлическим частям травленные «под мороз», по деревянным — разрисованные крылатыми головками амуров.
...На площадке Брониборский перегонял пана Януша Бискуповича. Перегнал, глянул в окно и увидел Алеся, садившегося в сани-иконостас. Брониборский встретился глазами с насмешливыми глазами Бискуповича и растянул в невеселой улыбке рот.
— Хамский заступник, — тихо молвил он.
Бархатные глаза Януша потемнели.
— Разочаровался, — ответил он и вдруг не выдержал, подколол по-белорусски:
— А што ж гэта робіцца... А гэта ж, здаецца, васпан збіраўся яму цэглу насіць... А царом яго прапаноўваў?
— Страшно подумать, что могло бы быть, — ответил побледневший Брониборский, — Его... царем,..
...Таркайлы тем временем везли пленного к себе.
— Барина напоить надо, — рокотал пышноусый круглый Иван. — Нашей тминовки, нашего крупничка... А полынная! А боже ж мой! А Пан Езус сладчайший!
— Я не пью... Почти не пью.
— Почти это почти-тельно, — поучал худой, согбенный какой-то неизвестной силой Тодор. — По самому слову понятно, что много. «Почти», а «тело» еще просит.
...Кони домчали до усадьбы быстро. И кони были сытыми, овсяными, и усадьба, видимо, зажиточной. Огромный, из дубовых бревен дом, крытый щепяной кровлей. А за ним, сразу за садом, едва ли не на полверсты, хозяйственные постройки, скирды хлебов, мельница над речушкой и ветряная, поленницы бревен под поветью.
— Сохнут, — пояснил Тодор. — Некоторые по шесть-восемь лет. Хоть ты скрипки мастери... Конкуренция только портит дело, княжич,
— Брось, — грохотал Иван. — Нечего гневить бога. Торговля — это второе. Земля — вот что главное. На землю никто, кроме нас, коренных, не будет из кожи лезть. А земля — вон она. Смотри. Летом на нее ячмень как медведь, горох как хмель, рожь как конопля, а конопля как лес. А кони наши. Взгляни, они каковы! С нелюбимой женой на спине у коня спать можно. Го-го-го!
Сани остановились. Лакей Петро раскутал панов, повесил шубы у лежанки в большой прихожей, отворил дверь в гостиную.
Пол застлан соломенными тонкими циновками, натертыми воском. Мебель у стен похожа на сборище медведей.
Следующая комната — столовая. В окна, кроме обычных стекол, вставлены еще и вторые, разноцветные. Полумрак. И только через одно окно неожиданно радостно и чисто смотрит снежный день.
Сели за стол. Иван колдовал над разноцветной батареей бутылок: выпуклых, как бочонки, вытянутых, словно изголодавшихся до крайности, округлых, как надутые, баранкообразных, кубических, как игральная кость. На пробках звери, монахи, пьянчуги с красными носами.
— Попробуй, княжич, калганной да чесночком закуси. Вот он, раб божий, маринованный. Запаха никакого, а вкус втрое лучше. А как насчет торна, терновочки... Ты ее грибками, подлую, грибками... Рыжичками... Вишь каковы, с копеечку каждый. И не больше... Вы правы, князь, вся беда в том, что о старине забыли... Она мать наша, держала нас, не давала погибнуть. А тепе-ерь?! Мамкины сынки какие-то на курьих ножках. Предки мудрее нас жили... Князь не знал бунта, еврей — грунта, а мужик — фунта... Каждому свое было. Нам — земля, еврею — торговля, мужику — слушаться пана, покупать у еврея да грести зерно лопатой. Чтобы это он тогда кулагу на пальцы мерил — да упаси боже! А теперь?! Паны в торговлю, евреи — кто в торговлю, кто на грунт. Мужики — кто в торговлю, кто в паны. Тьфу! И вот получается: паны нищают да всемером на одном коне ездят, горожане бросаются как бешеные, мужику — хлеба до Рождества. Нет, при старых порядках лучше было, вы правы...
И хотя Алесь ничего такого не говорил, ему интересно было слушать и думать о том, зачем все-таки его пригласили. И еще интересно было смотреть, как Иван ел.
Таркайла брал большущую, зеленого стекла, рюмку с тминовкой, ставил перед собой макитру с котлетами.
— И приходится, чтобы прожить, дворянину подаваться в торговлю, в богомерзкие эти винокурни да лесопильни.
— Какая ж тут старина? — спросил Алесь.
— Вы правы. Какая! Но жить надо. И не хочешь, а полезешь в богомерзкое новшество.
Тминовка шла в глотку со свистом, словно в преисподнюю. Котлеты из макитры падали туда же, как с крыши.
Наконец все насытились.
— Я полагаю, сейчас будет главный разговор, — заявил Алесь.
И увидел настороженный взгляд четырех серых глаз. В них не было добродушия. И вообще в своих добротных, на сто лет, сюртуках серого цвета братья смахивали на встопорщенных серых цапель, которые на отмели пристально следят за малявкой.
— Я полагаю, — продолжал Алесь, — вам надо посоветоваться со мною о чем-то. Предупреждаю: разговор начистоту. Лишь тогда я передам все отцу. — И пояснил:
